Избранное - [24]

Нищим подавали без особого с их стороны попрошайничества, от цыганок же все равно отвязаться было невозможно, и они получали тоже… Бабушка только корила их за то, что они даже помолиться не хотят, все: «Дайте да дайте, хозяйка!»; и все же мало кто не выклянчит, бывало, «шкварок заправить» или «немного мучицы». И только когда дед — а было ему в ту пору уж больше семидесяти — цыкнет на нее, цыганка убегала, глядишь, всего лишь с одной картошечкой.

Кузнецы-цыгане вечно надували деда то с гвоздями, то старое железо подсунут, и теперь дед, завидя какую цыганку, грозился взгреть ее…

— Не то они совсем на голову сядут, — говаривал он, довольный, когда ему удавалось припугнуть какую…

Мужики, возвращаясь с ярмарки, если их заставала в пути ночь или непогода, как водится, ночевали у нас.

Стукнется бродячий ремесленник, ищущий работу, — и его пускали в избу. Мы, дети, всем скопом обступали гостя, а дед донимал его вопросами, о чем только не выспрашивал…

А коли дедушка посылал еще и за паленкой да выпивал рюмочку, то, бывало, изливал душу, со слезами причитая — не приведи, господи, и нам, детям, когда так вот скитаться в поисках куска хлеба. Он верил всякому, когда тот говорил, что согласен на любую работу, лишь бы она была. И бродячий точильщик и часовщик всегда находили у нас приют.

Помню однажды, какой-то поляк, будто бы часовых дел мастер, недели две жил у нас с женой и двумя детьми. С нами они ели, с нами спали; и даже мать ни слова против этого не сказала — только потому, что, когда поляк с женой бухались на колени, молились и пели псалмы, конца-края этому не бывало. Бабушке и той это надоело, хотя сама она — как десять часов вечера — становилась коленями на скамеечку; дедушка не раз заставал ее в той же позе и в двенадцать. (Правда, несколько «отченашей» она дремала, а не молилась.) За такую набожность дед поляков хвалил, а поскольку дать он им ничего не мог, то просто играл со старшей девочкой; а когда жена поляка помогала нам по хозяйству, дедушка присматривал за младшей, лежавшей в подушках. Мы расстались с ними со слезами.

Корзинщики, стеклодувы, стекольщики и дротари — все шли к нам.

Если же кто и проходил мимо, дед, увидев его через окно, говорил: «Этот, поди, впервой в деревне». А как появится дротарь с маленьким помощником, то вся школа сбегалась к нам и пускалась с мальчишкой в разговоры.

Дедушка, бывало, отыскивал треснувший, никудышный горшок или миску, убеждая бабушку, что, если оплести проволокой, станет он как новенький, и садился рядом с ремесленником.

Года через два-три, когда я подрос, меня стали больше занимать разговоры старших, чем болтовня с мальчишкой. Если, к слову, за год приходило к нам двадцать человек, пятнадцать из них были старые знакомые деда, не важно, если он не помнил, как их зовут. И все же каждого он спрашивал, как его имя, откуда он… Это чтобы по нечаянности не назвать «Яна» «Мишей». После этого они садились, и дед продолжал расспросы: сколько тому лет, какое у него хозяйство, женат ли, а что сын, тем же ремеслом занимается («мать, дай же ему чего поесть»), и сколько у него еще детей, каков заработок и скоро ли в обратный путь и т. д. Сперва про домашнее хозяйство, потом — про деревню: есть ли церковь, школа, и учат ли детей «тралялякать» только по-венгерски, как у нас, и зачем это только делается — родной язык ведь и в самом же деле родной; как зовут священника (этого обычно никто не знал), много ли держат скота, велик ли надел, какие платят налоги, берут ли и с собак, корчма у них одна или больше — всего и не перечислишь. Дед курил и угощал табаком Яно Мышиту из Жилины, и был рад, если дротарю работы надолго хватало.

Помню одну историю, что рассказал старый дротарь:

— …Значит, так. У нас нотар — еврей, торговец — еврей, староста — еврей, почтальон — еврей, корчмарь — еврей, арендатор — еврей, хозяин — еврей, доктор, адвокат — одни евреи. Сами плодятся, да и чужие приходят. И здорово они нас прижали. Дыхнуть не дают, не то что противиться им! Вот послушайте, что случилось у нас прошлым летом. Да и не с одной семьей такое приключилось. Юро-то Чврлик ведь из-за Зингера на тот свет отправился, помер, упокой, господи, его душу! А жена, дочка? Летом на хозяев жали и нынче — батрачат. А ведь были у них и дом свой и хозяйство.

— А что ж так? Погорели или половодье?..

— То-то и оно, ровно огонь все слизнул, а как дело было — слушайте. В нашей деревне, стало быть, семеро евреев, что с земли живут, и земли у них — пропасть, а ты вот мотайся по белу свету, дома жена с детьми, жилы из себя тяни, — а земли-то у тебя всего — полоска шириной в рукоятку от косы.

— У нас про такое не слыхать. А как же они столько к рукам прибрали? — спросил дед.

— Да у них на это — сотня хитростей!.. На любой случай — своя. Сам корчмарь, а у него — и лавка, а жена — маленькая такая горбунья, ох, уж и злющая! Сын у них — парень лет восемнадцати — девятнадцати. А самому трактирщику — под пятьдесят, и весь он заросший, драный, будто волк.

Четыре года назад случился у нас неурожай. Весной — сушь, потом зарядили дожди — лило как из ведра, и все, чем бог благословил, погибло. Вся деревня причитала, что и зиму-то не продержаться, а что-то будет весной? И потянулись мужики на заработки.