Избранное - [11]

Всякий раз — и когда приносила Мацо еду, и когда стелила ему вечером постель или будила по утрам — находила она для него какое-нибудь льстивое словечко; Мацо это было по душе, и он поневоле начал вспоминать свои холостые денечки, когда не успеешь и в окошко стукнуть, как Циля уже открывала.

Не с тех пор прошло пятнадцать лет.

Господи, ну не лучше ли было прожить их с Цилей, чем с хворой Анной… Ведь Цилька была и красивая, и ладная, и работящая… Зачем только они тогда на танцах поссорились! Циля потом назло ему вышла замуж, а он женился, чтобы целых пятнадцать лет и не вспоминать друг о друге, — такие мысли теперь все время лезли ему в голову.

Цилька вот уже три года, как овдовела, дети у нее все померли, а сама она еще хоть куда, рассуждал, грешным делом, Мацо; его смертельно больная жена лежала в соседней комнате, а он слушал сладкие, льстивые Цилькины речи.

На пятое утро он, уже не раздумывая, схватил Цилю за руку и проговорил:

— Цилька, милая, когда жена моя помрет, пойдешь за меня? Вспомни, как мы любили друг друга. Что тогда не сладилось, может, теперь выйдет. Пойдешь?

— Отчего бы и не пойти, Мацик? Давно я об этом подумываю — как жена твоя слегла. По мне, хоть сегодня, — улыбнулась Циля, наклонившись к нему.

— Дай руку, — прошептал Мацо. Циля подала, а другой оперлась на подушку у него за спиной, пока он не притянул ее к себе на постель.

— Ну, а если не умрет она, Мацко, что тогда? — У Цили сжалось вдруг от тоски сердце.

Мацо вспылил:

— Как бы не так, наверняка помрет, все это говорят, — и совесть его не дрогнула при таких словах.

Бедная его жена, лежавшая в соседней комнате, и шесть дней спустя ни о чем не узнала; предчувствуя близкий конец, попросила она у него, Мацо, ради господа бога прощения за все, в чем она когда перед ним провинилась, а на другой день навеки закрыла глаза.

Эта просьба о прощении чуточку тронула Мацо, но он заглушил угрызения совести.

На похоронах он даже всплакнул, но я думаю, скорее, от паленки, которую Циля сварила с кореньями для поминок, и он успел к ней изрядно приложиться.

После похорон Циля перебралась к себе домой и лишь изредка навещала Мацо — прибрать да сготовить.

Он тоже захаживал к ней, а через четыре недели (вот уж радовались те, кто предрекал это с самого начала) Мацо с Цилей были обвенчаны!

Чего только не пришлось ему выслушать за это время, но он не обращал внимания, а Циля тем более.

— Мы ведь ее не отравили, а коли она умерла, муж ее может жениться, а я за него замуж выйти, — обрывала Циля каждого, убежденная в своей правоте.

Нашлись, конечно, и такие, кто одобрял, — дескать, от судьбы не уйдешь, им суждено было снова сойтись и тому подобное. Люди ведь всякие бывают.

Как бы там ни было, а через четыре недели после смерти жены привел Мацо Цилю к себе в дом, перенес и сундук ее.

Было лето, стояла сильная жара.

Дети целыми днями барахтались в воде у мельницы, но больше всего сбегалось их вечером, после работы в поле, и тут уж крики, пение, а то и плач не утихали до самой полуночи.

Но теперь это никому не мешало.

Мельник, давно привыкший к шуму, почти и не замечал его, Анна лежала на кладбище, а Циля и Мацо засыпали и под эти крики.

Страда еще только начиналась, каждый работник был на счету, и нужно было как следует подналечь, чтобы успеть сделать все в срок. Не удивительно, что спали они после такой работы как убитые.

А Циля затеяла еще в доме все менять, новые порядки заводить; даже подвал открыла, чтобы проветрился и просох.

Одежду, что осталась после Анны, она почти всю раздала бедным, только самое лучшее уложила назад в сундук и вынесла на чердак — пусть лежит, только она после Анны носить ничего не будет.

Она бы и это с радостью раздарила или продала, чтобы ничто в доме не напоминало об Анне, но боялась людских пересудов, — наверняка попрекнули бы — дескать, «профурыкала добро, а могло бы еще пригодиться».

Мацо не понимал, зачем она это затеяла, но не перечил:

— Делай, как знаешь. Что мне до женских тряпок, ты теперь здесь хозяйка.

Потом Циля разобрала и Аннину постель и вынесла ее в сарай, а коробку, где Анна держала нитки с иголками, и прочие ее мелочи собрала в корзину и высыпала в канаву. «С глаз долой, чтобы мне покой был».

Да разве нет его у нее?

Это как сказать.

Днем еще туда-сюда, только в темных местах ей как-то жутковато становилось, а вот ночью в темноте, когда приходят эти сны…

Ей и дома-то все Анна снилась, а как перебралась к Грбаню, что ни ночь, она только и чудилась. То привидится ей здоровая, будто гонит ее из дому, от мужа, а то — больная, изможденная, будто бы вцепляется ей в волосы; стоит Циле задремать — та уж перед глазами.

На пятую ночь, когда Мацо разбудил ее, кричавшую во сне, рассказала она, что ей приснилось.

А снилось ей, будто она спит, и вдруг кто-то стучит ей ледяными пальцами по лбу, она просыпается и видит перед собой Анну, такую, как обрядили ее в гроб, а рядом с ней, — страх-то какой, — стоит смерть с косой и держит Анну за руку. Циля от ужаса хочет закричать, но не может. Свинцовая тяжесть, словно вурдалак, наваливается на нее — ни вздохнуть, ни шевельнуться. Анна наклоняется к ней и произносит только: «Я бы еще жила, но ты меня убила: я видела все через замочную скважину в чулане, я видела…»