Ты хочешь знать, грешил ли я? Да, да, грешил – но я за свой грех заплатил всей своей жизнью… Я мученик!.. Знаешь ты это… Мучеником рос с детства, мучеником лягу в гроб.
Я начинал говорить правду. Слезы давили мне горло.
– Терновый венец! – почти кричал я. – Да знаешь ли ты, что не венец, а все тело, все ноги, вся грудь – все исколото у меня терниями. Не вам судить меня, тянуть меня к ответу. Это вправе сделать только тот, кто так же, как я, горел всю жизнь, кто ночами с безумными воплями валялся у подножия креста Господня, кто выстрадал всю жгучую, огненную боль религиозных сомнений… Я душой усумнился!.. Понимаешь ты, душой усумнился!.. Суди же меня, если хочешь… если смеешь…
Задыхаясь, я почти упал на диван.
Глебов быстро встал и, положительно растроганный, потянулся ко мне. Не то он поцеловать меня хотел, не то просто руку пожать. Но я не двинулся с места навстречу ему. И он, неловко кланяясь и пятясь к двери, произнес скороговоркой:
– Ты уж слишком, голубчик, я этого не хотел. Простите, недоразумение!.. До свидания…
Он ушел.
По обыкновению, возбуждение мое разом схлынуло. И от нелепой сцены, только что разыгравшейся, остался лишь какой-то осадок досадной, ненужной пошлости.
Итак, всему конец.
Кажется, никогда с такой осязательностью не чувствовал я всю безысходность и беспросветность своей жизни. Казалось, жизнь не может двигаться дальше. Должен же кто-то понять, что больше нельзя так.
«Верочка бы!» – промелькнуло в усталом мозгу. Ничего ей не нужно рассказывать, она не станет «обличать»… Просто бы отдохнуть около нее. За руку бы взять. Нельзя же дальше так…
Я быстро схватил лист почтовой бумаги и написал: «Верочка, приходи, если можешь»…
Ну конечно, она пришла! Разве она могла не придти! Моя святая, маленькая, худенькая девочка! Она только и думала обо мне все это время, несколько раз сама хотела придти, да боялась, что «еще хуже будет», она не только придти готова, она все готова сделать, только бы этого «никогда, никогда больше не было».
Бедная девочка моя! Знала ли, знала она, когда все это говорила, что произойдет на следующий день!
Она обняла меня, прижалась всем слабеньким нежным тельцем своим и молча целовала лицо мое, плечи, глаза, лоб, волосы.
Усталый, растроганный, я тихо плакал и целовал ее руки не как любовник, а как внучек, ненаглядный Ленточек в синей шелковой рубашечке, целовал когда-то сморщенные ласковые руки бабунчика.
– Устал я, Верочка… – тихо сказал я.
Вот уж мы на диване. Она положила под мою голову подушку, а сама села близко-близко ко мне, вся сияя, вся любящая, добрая, прозрачная.
– Начнем новую жизнь, – тихо сказала она, ласково смеясь своими ясными, почти детскими глазами.
– Новую жизнь, – тоже улыбаясь, повторил я за ней.
Сон, сон! Сладкий последний сон моей жизни!
Все, что только было когда-нибудь радостного, светлого в душе моей, все разом воскресло и заговорило, зарадовалось во мне.
Я почувствовал какую-то трепетную нить, которая протянулась и к виноградному домику, и к недавней иллюзии «новой жизни» в нем, и дальше, в глубь первых детских воспоминаний. Бывали уже, бывали тогда дивные, радостные дни. Или и они тоже не больше как «иллюзии»? О, конечно, иллюзии, коль скоро их съело подлое время, съело, безжалостно глотая кусок за куском, минуту за минутою.
Но в тот вечер «новой жизни» я не хотел думать об иллюзиях.
Я смотрел в глубь сияющих глаз Верочки, и ласковые лучи их, казалось, воскрешали во мне все прошлое, безвозвратное, сообщали ему какую-то нетленную радость вечной жизни.
Волнуясь, как маленький мальчик, я рассказывал ей, какой у нас был пруд в деревне, как в самый сад заливала вода за забор, и мы, завернув штанишки, потихоньку от старших бегали по воде и ловили тритонов. Вода теплая, ноги приятно колет трава, солнце так и парит, так и блестит. Синие стрекозы нежно порхают над самой водой, пахнет теплым илом и душистыми яблонями.
Я почти плачу от радостной неожиданности этих воспоминаний. Так бы и сорвался с дивана и побежал вместе с Верочкой в сад, в лес, наскоро забежал бы в клубнику, и так на целый день.
Старая жизнь, как казалось тогда мне, воскресла в душе моей и слилась невидимо с новой, возрождающейся жизнью.
Да, это, несомненно, был сон!
Только во сне могут так блаженствовать люди, так терять голову, так отдаваться иллюзиям.
Я все забыл на этот час: и смерть, и зло, и добро, и святого, и дьявола. Я помнил только одно: радость детских лет и радость грядущей жизни. Прошлое и будущее таинственно сливалось в торжествующую радость жизни.
Я не устал больше. Я не могу лежать. Мне нужно двигаться, говорить, смеяться.
Мы начинаем вспоминать Трофима Трофимыча, тетушку и хохочем, хохочем, как сумасшедшие.
Верочка преобразилась вся. И она тоже – вся как в прошлом. Только два года назад так неудержимо весело звучал ее голос, так сияло нежное, хрупкое лицо ее.
Отворили окно. Холодная осенняя ночь пахнула на нас, ворвался уличный шум. О, как хорошо! Все хорошо: и шум, и холод, и осень.
Я любил Верочку. Любил, любил – несмотря ни на что!
Милая, жизнь моя! Я не мог больше выдержать этой ликующей радости, этого внезапного безумного счастья. Я обнял ее, как родную, как чистую, ненаглядную сестру свою.
