Избранное - [172]

Господи, как может измениться человек, постранствовав по белу свету! Мало того, что Трикэ был пострижен, причесан и гладко выбрит, усики у него были подкручены, широкий пояс туго облегал его стан; шапка, сдвинутая набекрень, ловко сидела на голове, и, вообще, тщетно было бы искать в нем прежнего вялого простака, из которого каждый мог вить веревки…

— Бочьоакэ глуп, — ответил он Персиде, когда та рассказала ему о недовольстве хозяина. — Таким он был, таким и останется на всю жизнь. Я с ним поговорю, и, вот увидишь, все пойдет как по маслу.

С легкой душой, словно ничего и не было, отправился он к Бочьоакэ, к Бочьоакэ, но не к его жене.

Бочьоакэ был очень сердит, но увидев, что Трикэ пришел и пришел с улыбкой, увидев, что он прихрамывает, а в остальном молодец молодцом, ему ничего не оставалось, как только развести руками.

— Я знаю, что ты сердишься на меня, — начал Трикэ, — но если получше разобраться, то сердиться не на что, а ты сердишься. Знаешь, поколоти меня, отвесь мне пару оплеух, словно я твой сын, ведь ты и вправду мне был вместо отца, а потом пусть все будет по-прежнему!

Бочьоакэ покачал головой. Хоть и тяжело ему было отказывать, но иначе он не мог.

— Что было, то прошло! — словно нехотя заговорил он. — Я тебе говорил и не один раз говорил, чтобы ты слушался хозяйку. Что же делать, если ты не захотел меня понять.

Трикэ пристально и с какой-то жалостью посмотрел на Бочьоакэ и взял его за руку:

— Если твоя супруга — хозяин в доме, пойдем к ней.

— В доме она не хозяин, — ответил Бочьоакэ, — но мир в доме зависит от нее, а его-то я ни на что не променяю!

— Пойдем к ней! — повторил Трикэ.

Марта и Султана так и подскочили, когда на пороге чистой половины, где они сидели за работой у окна, появился Трикэ. Очень неожиданным было появление этого человека, который заставил их так переволноваться.

— Хозяин говорит, — непринужденно начал Трикэ, — что не может снова взять меня подмастерьем, потому что вы этого не хотите. Если бы у меня была жена, я бы не спрашивал у нее разрешения, — добавил он, посмотрев на Марту сверху вниз. — Но раз уж хозяин требует, а времени ждать у меня нет, то я и спрашиваю прямо, по-солдатски, возьмете меня или нет.

Султана испуганно задрожала: это был тот же страшный человек, который швырял людей направо и налево, прокладывая себе путь к вербовочной команде. Она его боялась, но и убежать тоже бы не смогла.

Марта смутилась. Она прекрасно поняла Трикэ, но не подала и виду.

— По тому, как ты ушел и как теперь задаешь вопрос, — ехидно начала она, — это мы должны спросить хозяина, можно или нельзя жить нам в этом доме.

Бочьоакэ, который больше всего на свете ценил мир и покой, хотелось потихоньку уйти и оставить их одних.

— Знаю, что ты не можешь слова произнести, сказать, чтобы не зацепить языком, — обратился он к Марте. — Что ты имеешь против Трикэ? Скажи мне, чтобы я тоже знал!

— Ничего она не имеет! — сказал Трикэ. — Что имела, то имела, а больше ничего не имеет и иметь не будет. Я остаюсь и все тут! Бабу слушаться — не знать, где очутишься. Вот увидишь, как все у нас будет ладно.

Действительно так потом оно и было.

И дело с Нацлом тоже было решено.

Хотя Трикэ и не совершал путешествия, Бочьоакэ хотел произвести его в мастера.

— Прикрой один глаз, — уговаривал его Оанча, который никак не мог успокоиться из-за Нацла. — Потом и мы закроем один глаз. Мы знаем, что делаем, а другим до этого дела нет.

Примерно так рассуждал и Бочьоакэ, и уже на пасху оба шурина были произведены в мастера.

Теперь Хубэру нечем было быть недовольным, да он про это и не говорил.

На третий день пасхи Бочьоакэ закатил обед в честь новых мастеров. Никто не мог оспаривать у него это право, ведь он был старостой, к тому же имел дочь на выданье.

Хубэр не только явился сам со своей женой, но и привел с собой отца Плебана, потому что Бочьоакэ со своей стороны пригласил отца протопопа. В первый раз с тех пор, как он поселился в Липове, Хубэр чувствовал себя не как чужой среди чужих, а словно у себя дома в окружении родственников.

Какие достойные люди!

Но именно это и вынуждало Хубэра сидеть как на угольях.

Ему хотелось плакать, когда он смотрел на ясное лицо Мары. Она чувствовала себя так, словно это она собрала сюда всех людей, словно это ее дети заставили всех объединиться, а потому передвигалась, будто порхала, и разговаривала, гордо подняв голову, не спеша и уверенно, как императрица.

А Хубэр каждый раз вздрагивал, когда кто-нибудь смотрел на него. Ему хотелось спрятаться, забиться куда-нибудь в угол.

Что бы сказали все эти люди, если бы узнали, какая тяжесть гнетет его?

Раньше ему это было бы безразлично, но теперь ему хотелось, чтобы его ценили так же, как он ценил других.

Хубэру достаточно было взглянуть в большие глаза Персиды, чтобы убедиться, что ей все известно. Он не мог понять, как и от кого она узнала, но ведь не случайно же она держит Банди в своем доме, и поэтому ему было так тяжело в ее присутствии.

Раньше превыше всех людей Хубэр ставил отца Плебана, но постепенно все изменилось и выше всех он стал ценить Персиду.

— Уезжай! — советовал ему патер, видя, что Хубэр не находит себе места. — Поезжай и живи там тихо и уединенно, а на что жить у тебя есть.