Избранное - [61]

— Давно не видела вас, бабушка Марфа.

— Ну садись, посмотри.

— Как живете? Не хвораете? — Нина злилась, что надо говорить обязательные пустяки: «Ведь знает, зачем я здесь. Мать успела, конечно, шепнула».

— А что со мной сделатся? Завтра не умру, так еще поживу маленько.

— Как с квартиранткой-то ладите?

— Слава богу. Девушка хорошая, заботливая. Мы с ней душа в душу.

— Видать, что хорошая. Только мужиков чужих любит.

— Ну тебя, Нинка, не греши. Такая скромница, тихоня. Поди, и не целовалась еще.

— Не скажу, не видела. Бабушка Марфа, некогда мне, на работу надо. Так что не обессудьте, напрямик спрошу.

— А чо такое, чо такое? Неужто Машеньку в чем подозреваешь?

— Будет вам, бабушка Марфа. Что я, свою мать не знаю? Сто раз уж тут, наверно, жаловалась?

— Не обижай, не обижай мать-то.

— Ну ладно. Питье просить я пришла.

— Это како тако?

— Если бы не ребятишки, я бы стерпела, бабушка Марфа. Ничего бы не надо. А теперь не могу, на вашу помощь только и надеюсь. Дайте питье.

— Чо-то, Нинка, темно говоришь. Недогадлива я стала.

Нина вздохнула: старухе скучно, охота язык почесать, любопытство потешить — требуются прямые, под своими именами, объяснения.

— Из-за вашей квартирантки Трофим голову потерял.

— Да ты чо! Чо-то путаешь, Нинка. Она вон какая. Ей и среди молодых найдется.

— Мне лучше знать, бабушка Марфа. Дадите, так давайте, а то некогда.

Старуха тоже поняла: терпение у Нины кончилось, вспыхнет, уйдет, и тогда насмерть обидится старинная подруга Елизавета Григорьевна.

— Так ведь кому помогает, а кому и нет.

— Попыток — не убыток, бабушка Марфа. Вреда же не будет, правда?

Старуха нахмурилась:

— Про вред думаешь — зачем ходить? Ничо не дам.

— Да я просто так.

— «Просто», «просто», — старуха открыла подпол. — Сомневаешься — не ходи, проку не будет.

Она достала жестяную коробочку, отсыпала два наперстка беловатого мучнистого порошка.

— Значит, возьми бутылку водки, высыпь туда эту меру до крошечки, взболтай, дай отстояться. Потом перелей водку в другу посудину, в графин, к примеру, а осадок в бутылке пусть остается. Ну и угостишь мужа…

— А говорить что?

— Подожди, не суйся, дойду. Значит, угостишь — повременишь малость, дашь в крови разойтись. И уж после как следует приластись, приникни к мужику. Чтоб в эту минуту никуда от тебя не делся. Когда ляжете, опять обласкай, огладь всего. И в самый интересный момент шепчи вот эти слова: «Сокол мой ясный, муженек единственный. Люби-не-забудь. В огне, в воде, в тюрьме, везде с тобой твоя жена. Одна кровь прольется, одна могилка откроется, один крест поставят — никто не разлучит. Люби-не-забудь». Это имя травы. Его повторишь девять раз.

— Самой-то пить? — Нина, волнуясь, краснея, рассматривала порошок.

— Нет, сама воздержись. Ну, беги. А я тут тоже поговорю, помолюсь за тебя.

Вечером, за ужином, Нина, пламенея, не поднимая глаз, достала графинчик. Наполнила объемистую зеленоватую стопку:

— Троша. Кто старое помянет… Выпей за это. Не век же теперь?

— А ты?

— Ой, водку же я не могу. Разве за компанию настоечки пригублю. — Она плеснула в стакан брусничного сока, потянулась чокнуться. — За это, Троша?

— За это. Вот давно бы так. Ведь ничего не было.

Нина улыбнулась виновато, вымученно.

Трофим еще выпил и опьянел: потяжелел, припух язык, жарким шумом набухли виски.

— Ну, кажись, до кровати не дойду. Ту-то ночь промыкался, глаз не сомкнул.

— Да, пора, пора спать. — Нина потянулась к нему и, не желая, через силу обняла, прошептала в ухо: — И я ведь не спала. Все дожидалась: придешь, помиримся.

…Люби-не-забудь, люби-не-забудь — волшебная миротворная, господи, это надо же какая трава!

16

Маша вспоминала со странным, томительным ознобом вчерашний свой порыв, когда, спрятав лицо в Трофимовы ладони, она прямо-таки затряслась от неожиданного желания: «Хочу, чтоб поцеловал! Пусть поцелует, больно, крепко, пусть!» А он ушел, не поцеловал, и до сих пор как будто на щеках его прохладные пахнущие смолой ладони…

В конторе, разбирая наряды, подписанные Трофимом, она нашла, что некоторые закрыты неправильно, и, не показывая их главбуху, отнесла Трофиму, прикрыв наряды запиской: «Трофим Макарыч. Не сердитесь. Но — очень, очень! — нужно поговорить. В последний раз — вчера я забыла. Правда, в последний. Согласитесь, прошу».

Трофим недовольно нахмурился, прочитав записку, но Маша стояла перед ним, худенькая, осунувшаяся, печальная, никого он еще не жалел в своей жизни так, как сейчас Машу: до сухой, царапающей горло спазмы, не справься с которой, не проглоти ее — и выбьются теплые бессильные слезы. Он покивал Маше и написал на листке: «Вечером. По дороге домой».

Из конторы они вышли вместе, но Трофим сразу же опередил Машу, а когда она пыталась поравняться, убыстрял шаг, чтобы любопытному взгляду сразу было ясно: вот человек, старательно и честно справивший службу, торопится к семейному очагу. Маша поняла боязливую обособленность Трофима и пожалела его: «Бедный. Как ему достается из-за меня».

В переулке, слабо освещенном искристым голубоватым мерцанием снега, Трофим остановился.

— Что же такое важное ты забыла?

— Вы, наверное, сердитесь, что я не держу слова?