Избранное - [52]

Он полюбил при мало-мальски удобном случае говорить:

— Это, парень, бабье дело. Меня не касается.

— Жене велю, она сделает.

— Где свитер купил? Да черт его знает! Благоверная расстаралась.

С неизъяснимым наслаждением возглавлял он семейные советы: кому какую обновку купить и к какому празднику; не попроситься ли ему в командировку в город, а то вон Лизка ползунки все истерла; брать ли у Кирьяновых телку и какую окончательно цену давать — в любом случае он соглашался с тещей, солидно, медлительно говоря: «Да, конечно, так и сделаем», — но ему казалось, что судит он и приговор выносит тоже он.

Его созревшее мужское самолюбие необычайно тешила дежурная бородатая шуточка Милого Зятя: «Что-то, Троша, экономия у меня в электричестве. Однако из-за тебя, парень. Рано свет тушишь».

Трофим довольно ухмылялся, но тем не менее приструнивал Милого Зятя:

— Болтай тут, охальничай! Ох, Петька, когда за ум возьмешься?

В общем, никаких изъянов в своей семейной жизни Трофим не находил, а когда порою горделиво, зорко щурился, как бы вглядываясь в предстоящие дни, то и там видел дружную, многочисленную семью Пермяковых, счастливую и во всем удачливую.

Утопая и нежась в тихом семейном счастье, Трофим только однажды за это время сильно понервничал и поволновался — в торжественные дни открытия поселковой телефонной станции.

В любой конец Преображенского можно попасть за пять минут, и никто здесь никогда не нуждался в телефоне. Но однажды город выделил районному узлу связи АТС на двадцать номеров. Господи, как, оказывается, ждали телефон в Преображенском! Сын пошел на отца, брат на брата, свояк на свояка — каждому нужен был телефон, и каждому в первую очередь! Трофим написал дюжину заявлений, прежде чем добился, утвердил свое право на этот, в сущности, бесполезный в Преображенском аппарат.

Телефон ему поставили, страсти утихли, и счастливчики, решительно не знающие, кому и по какому поводу звонить, прощались теперь друг с другом городским, хлестким:

— Ну, пока. В случае чего — брякни.

Нина, верно, телефоном пользовалась. Из библиотеки, шалея от дневного безделья и болтовни своих помощниц — Веры и Тани, она звонила домой:

— Мама! Ну как ребята?

— Чего? — кричала в трубку Елизавета Григорьевна, и Нине казалось, что она услышала бы ее крик и без телефона.

— Мама! Говори нормально, не кричи.

— Не слышу! Какого лешего как в подушку говоришь!

— Да не кричи ты! Ребят напугаешь! — рявкала Нина.

— Слышу, слышу! Чо надо, дочка?

— Ребята, спрашиваю, как?

— Юрка чашку разбил, а Лизавета вот проснулась. Слышишь, кричит?

— Ясно. — Нина расстроенно опускала трубку: разбудили Лизочку, разбудили сладочку. Некоторое время она сидела, сложив руки на коленях, уставившись в одну точку, и видела: Юрик заталкивает в рот осколки разбитой чашки, мать успокаивает Лизочку, а у Юрика из горла кровь, он без сознания, — Нина вскакивала: «Девочки! Я скоро!» — и мчалась домой.

Она влетала в дом и бросалась к Юрику: ушастый, худенький, белобрысый, он стоял у табуретки и за хвост стягивал жирного старого кота.

— Чашка где?! Осколки?! — запаленно выдыхала Нина.

— Да ты чо, девка! — Елизавета Григорьевна поджимала губы. — Дурней тебя, что ли? Собрала я осколки.

— Слава богу. — Нина целовала Юрика в макушку и с утихшим сердцем подхватывала на руки Лизку, надутую, нахмуренную толстушку.

— Кто здесь сердится? Кто губки свои пухленькие дует?

Лизка требовательно, сильно вцеплялась в материну грудь и, как галчонок, открывала рот.

— Ой ты, обжорушка моя, саранчишка противная! — Нина выпрастывала грудь, и Лизка ненасытно и жадно припадала — носишко плющился, скользил по тугой белой коже.

Елизавета Григорьевна укоряла:

— Потакай, потакай. Еще наплачешься. Как ни попросит — на, пожалуйста. Время знать надо.

— Мне не жалко, молока на двоих хватит, — невнимательно, не слушая, отговаривалась Нина, порозовевшая, похорошевшая, притихшая от сладко терзающей боли, причиняемой Лизкиными зубами.

Материнство переменило Нину, и порой она сама удивлялась: «Откуда во мне это?» Вдруг замечала: стала иной походка — медлительной, плавной, видимо, как вынашивала Юрика и Лизку, приучилась к такой. Ни с того ни с сего настигал Нину внутренний жар, тревожно напрягающий тело, она останавливалась, замирала от страха: «Что-то случилось! Ой, что-то случилось!» — но жар внезапно пропадал, Нина смахивала холодный пот, облегченно вздыхала и опять со странной ясностью замечала, будто в зеркало смотрела, что у нее налились, сухо и ярко запеклись губы, потемнели, провалились глаза, точно сжигала ее запретно-счастливая страсть. Или случались с нею припадки нестерпимой, захлестывающей радости — хоть кричи, плачь! Изнывало сердце от восторга: «Милые мои, сладкие, жизнь за вас отдам», — и она прижимала к себе Юрика с Лизкой, целовала бессчетно, взахлеб, как в последний раз: «Сыночек, доченька, ну что бы мне такое сделать для вас?»

10

Маша Свирина уезжала в Преображенское по распределению, закончив финансово-кредитный техникум. Провожали ее папа и мама, грустные, седенькие, похожие друг на друга.

Был пасмурный сентябрьский день. Тихое, тяжелое тепло сулило дождь, и Маша оделась по погоде: черный свитерок, короткая серая юбочка, черные туфли на низком широком каблуке. Плащ она пока положила в сумку, сумку поставила на чемодан и вот отрешенно стояла в зале ожидания. Маша погрузилась в странное состояние: еще в городе, дома, еще рядом папа и мама, а она уже не здесь, не с ними; предстоящая жизнь неизвестна, но уже имеет над ней волнующую, загадочную власть…