Избранное - [14]

— Я знаю, это Витя, — опять негромко, без злости, как о чем-то уже неважном, говорит Вера.

Егор постепенно возвращается в сумеречную комнату, видит себя на коленях, Веру с письмом в руке.

— Что Витя?

— Это Витя написал.

— Не может быть. Вера, что ты говоришь?

— Я знаю, знаю…

— Не смей!

— Витя! Это же Витя Родов!

— Замолчи! — Егор трясется, пятится: «Что она говорит, послушать только!» — Замолчи!

— Не кричи на меня! Это Витя написал!

— Дура! — чуть не плачет Егор. — А я тебе верил.

— Эх ты, Егор, — жалостливо смотрит на него Вера, — Эх, ты… Иди.

— Я тебя никогда не знал! — кричит он, убегая.

В свою комнату он заходит спокойно, деловито, будто вернулся с обычной прогулки.

— Вить, ты знаешь? Вера говорит, письмо написал ты. — Егор с размаху бросается на кровать. — Кто бы мог подумать, что она такая дура! — Он поворачивает голову, Витя смотрит на него темными, печальными глазами. Что-то колет в сердце: «Он-то еще за что страдать должен?»

— Извини, Витя.

Тот молчит.

«Ах, ты! — Егор еле сдерживается. — Все запуталось, смешалось, все нелепо! Черт!»

* * *

Ночью ему тем не менее спится, а проснувшись, он даже улыбается, совсем забыв про вчерашнее, и, видя на полу солнечные пятна, с удовольствием представляет, как просторно, тепло и тихо на улице. Но странно: почему Витя уже одет, собран, сидит, пьет чай, потихоньку позванивая ложкой, и не будит его? Тут Егор вспоминает все и, погружаясь в случившееся, закрывает глаза — хоть не вставай, так скверно, снова видеть Веру, что-то предпринимать, а он не знает — что, зря обижен Витя, снова надо мучиться — нет, нет, нет! Егор не хочет возвращаться к происшедшему вчера, но по-утреннему ясно и отчетливо понимает: никуда не денешься, что было, то было, и оно долго теперь не отпустит. Егор резко поднимается:

— Витя, который час?

— Семь.

— Что же ты не будишь?

— Я думал, ты поздно уснул.

— Витя, на свежую голову: извини, что я впутал тебя в этот бред.

— Да ладно.

Егор торопится как на пожар, боится, что Витя уйдет, не дождавшись, а одному лучше не оставаться.

На улице действительно тепло и тихо: то ли утренник застрял где-то в гольцах, то ли солнце что-то перепутало и взялось за Майск пораньше да пожарче. Выспавшиеся, веселые улицы, на клумбах доцветает мак, рыжие лайки, лениво улыбаясь, бродят по скверу, на лиственнице у клуба свежая заплата афиши, призывающей на субботние танцы.

Егор видит, как кругом хорошо, солнечно, весело, а порадоваться не может, лишь до боли завидует равновесию утреннего мира и, во что бы то ни стало желая приобщиться к нему, говорит:

— Витя, давай сегодня на Караульную заимку, а? Уху сварганим, у костра проветримся. Давай?

— Давай.

— У Тамма на часовой автобус отпросимся. Червей в Максимихе накопаем, да?

— Да, Егор, да, — снова соглашается Витя и улыбается сочувственно-ободряюще, как у постели больного. Егор краснеет, поняв, что Витя догадывается о его теперешнем состоянии и потворствует ему в пустом разговоре, и, видимо, думает, что Егор боится вспомнить о вчерашнем.

— Конечно, Витя, письмо — это гнусность. Я ни слову не верю. Точнее, если там даже строчка правды — это не мое дело. Да нет, не верю! Но я никак не могу объяснить, почему тебя-то она оговорила? Почему?

— Может, ревнует. Знаешь, женщины ревнуют к товарищам, вещам, ко всему свету.

— Нет, Витя. Что ты! Вера же не вздорная. Нет, нет, здесь что-то другое. Но что, что?!

Витя пожимает плечами.

А до Егора только сейчас доходит весь смысл Вериного обвинения. Сказать про Витю такое! «Неужели она хотела поссорить нас? Но зачем? Неужели она думала, что я поверю ей? Про Витьку, которого как пять пальцев знаю, с которым голодали, пили, табак делили, — невероятно, не может быть, не думала она так! Тогда почему сказала? Даже смотреть в ее сторону не буду, на Колыму уеду, вообще ничего не знаю и ничего не было!»

И он говорит:

— Так, Витя, договорились, сегодня на Караульную?

— Договорились.

Суббота уже успела заразить легкомыслием всех киповцев: Дима Усов мечтательно напевает: «У каждой работы кончается срок», Ларочка завита — этакий оранжевый шар из мелких колечек — и сейчас походит на буфетчицу в пивном ларьке, на Куприянове синяя штапельная рубашка с широкими белыми полосами, надетая взамен черной лоснящейся косоворотки.

У Веры потемневшие, сухие глаза, они не подведены, ресницы не подкрашены — она проста, строга и грустна. В сером платье с черным пояском и черным воротником, в черных туфлях на самых высоких гвоздиках, коса перекинута через левое плечо на грудь, будто у примерной десятиклассницы: «Как бы тяжело ни было, но за собой следить надо». Однако по причине субботней беспечности киповцы не замечают Верину подчеркнутую простоту, кроме, конечно, Егора и Вити.

Дима Усов подделывает таммовский голос:

— Дети! Я чувствую, вы готовы уже сбежать. Но уверяю вас: лучше погибнуть на третьей схеме, чем тратить время на футбол. За дело, друзья мои!

— Молодец! — слышится шепот-придыхание Ларочки.

— Я не молодец, а пожилой человек, Ларочка. Я всегда думал, вы серьезная девушка. Оставьте ваши ужимки, здесь не пионерский сбор.

— Ой, ой! — счастливо визжит непробиваемо-восторженная Ларочка.