Избранное - [88]

15

Следующие три недели, что я еще провел наверху, в горах, остались для меня памятными на всю жизнь.

Я чувствовал себя как студент в конце каникул, сознающий, что всего через две недели, а потом уже только через день-два кончится его свобода. Я знал, что в моем распоряжении осталось только это время, а потом начнется нечто иное, совершенно иное, однако упрямо не хотел думать ни о том, что будет, ни о том, почему так будет.

Тогда в Будапеште, проснувшись на рассвете, я радовался, что случилось именно так, как случилось. Рядом со мной была Эржи, и это было хорошо. Автобус на Гайю отправлялся очень рано, мне пришлось разбудить Эржи, чтобы проститься и внушить ей: она должна заполнить бланк для прописки. Так как наличных денег у меня с собой было мало, я отдал ей свою сберегательную книжку тысяч примерно на двадцать пять, чтобы она хозяйничала, пока я не вернусь. Я написал наскоро записку своему знакомому адвокату, велев Эржи обязательно пойти к нему и все подробно рассказать о своем деле. Когда мы прощались, мне стало не по себе, я боялся покидать ее, она цеплялась за меня с такой отчаянной грустью, что мне захотелось остаться с ней.

Но добравшись до Матрахазы и вдохнув в себя морозную, хрустальную горную зиму, я страшно обрадовался, что снова приехал сюда, и все прочее — Будапешт, Эржи, развод — показалось далеким, очень далеким, чем заниматься пока не нужно. И так оставалось до конца моего пребывания там. Иногда мне вспоминалось то, что предстояло выполнить, но я отгонял от себя эти мысли. Я ходил на лыжах, радовался зиме, снегу и тому, что все это пока еще принадлежит мне и пока еще мне не грозит никакая опасность. Вечерами я спускался потанцевать, на другой же вечер привел к себе Кати, которая оказалась превосходной любовницей: живой, веселой, без всяких проблем и к тому же ангельски злой на язычок.

Неделю спустя я пригласил Мольнара: не пойдет ли он со мной куда-нибудь прогуляться? Можно, например, напроситься на праздник убоя свиньи.

Мольнар согласился, мои сентиштванские знакомые тоже не возражали против того, что я приведу с собой гостя; маленький человек прекрасно разбирался в разделывании свиней: сбросив пиджак и оставшись в одной рубашке, он трудился на кухне со сноровкой заправского мясника; настроение у него было хорошее, он развеселился и по дороге домой, около полуночи — мы шли пешком, автобусы давно перестали ходить — примирительно сказал:

— Говорю вам, Шебек, езжайте в село. Станете там счастливым и довольным человеком.

— Почему вы так упорно предлагаете мне село, мой министр? Ведь вы и сами не деревенский.

— Не ради романтики. Просто потому, что знаю вас. Такому человеку, как вы, нельзя давать возможность жить беззаботно, вас опасно оставлять без дела. Если б от меня зависело, я прямо сейчас присудил бы вас к каторжным работам. А выпустил бы, когда вам стукнет сорок, и тогда вы могли бы начать славную, трудовую жизнь. Старели бы, как ваш отец. Вы не хотели бы так стареть?

Я задумался. Не прошло и полугода, как умер мой отец, а я и пяти раз не вспомнил о нем. По роду своей профессии я повидал достаточно много смертей, чтобы воспринимать смерть такой, какая она есть — окончательное и полное уничтожение, — и знать, что вечное право живых не заботиться о мертвых.

Мы шли пешком по скрипящему снегу в бледном свете звезд, и в эту прекрасную зимнюю ночь я чувствовал, что маленький Мольнар очень близок мне, но знал, что близок он мне так же, как мой отец: по сути говоря, мне нет до него никакого дела. Мне хорошо, когда я с ним, я наслаждаюсь здоровой трезвостью, веющей от него, его жизнерадостностью, которая не иссякла с возрастом и, наверное, никогда не иссякнет — ни в шестьдесят, ни в семьдесят, ни в восемьдесят лет. Но все это не более чем приятные эпизоды моей жизни; если же мне пришлось бы жить в постоянном общении с людьми подобного рода, это быстро бы мне надоело, утомило, и я бы превратился в мрачного, обленившегося человека. Я даже изложил Мольнару свои мысли о том, что из всех предоставленных человеку радостей каждый волен что-то предпочесть. Я, к примеру, никогда не обладал властью, и поэтому мне не знакомо чувство радости от обладания властью, но я несомненно познал бы эту радость, будь я не врач, а, скажем, офицер либо политик. Человек вполне способен сконцентрировать на чем-либо свою энергию, и если бы меня хоть капельку это интересовало и я бы хотел, из меня наверняка вышел бы по меньшей мере средний актер или физик-атомщик.

— Но что же тогда вас интересует? — спросил наконец Мольнар.

— Я бы сформулировал так: приключение.

— Это как раз то, что и я говорю: искатель приключений.

— Хотя не уверен, что это интересует меня по-настоящему. Я думаю, у меня нет своего жанра.

— Значит, остается одно: женщины. Знаете, как это убого, Шебек?

Я посмеялся над ним. Меня ни капли не обижало, что он, по сути дела, постоянно оскорблял меня в свойственной ему манере все упрощать. Развлекало меня и то, что он не обижается, когда я смеюсь над его бранью, отскакивающей от меня, как горох от стенки.

— Разойдемся? Или подниметесь ко мне выпить рюмочку? — спросил я, когда мы подошли к дому отдыха.