Избранное - [29]

Снег вокруг нас уже пропитался кровью, и яростное захлебывающееся рычание зверя перешло в хриплый стон, когда я размозжил ему лапу, случайно оказавшуюся поверх лыжи. Мне повезло, что левая палка, которую он ухватил зубами, глубоко вошла ему в глотку, так что я все время мог держать его голову прижатой книзу.

Потом мне, по-видимому, удалось все же попасть в продолговатый мозг, потому что зверь дернулся и замер. Я не хотел верить случившемуся, не смел поверить. Я выждал какое-то время и сошел с него — зверь не двигался.

Меня била такая дрожь, что я вынужден был присесть. Я закурил сигарету и глядел на изрытый, пропитанный кровью снег. Волк еще прополз немного, с трудом оттащился на метр. Поразительная удача, что мне снова и снова удавалось прижать его. Интересно, если бы я отпустил его уже ранив, в самый разгар схватки, напал бы он снова?

Этого я уже никогда не узнаю, но мысль об этом преследовала меня, потому что, видит бог, я жалел его. Мне было жаль волка, жаль за то, что его постигла такая жестокая, мучительная смерть. Было какое-то благородство в этом безумном звере, благородство, с каким он принял вызов, сражался один на один и не дрогнул, не отступил перед лицом врага…

1961

Перевод О. Шимко.

Повести

Зверь с хутора

Хутор семьи Ульвецких был в Сент-Яношском округе, а земли входили в Уйхейский. Янош Ульвецкий прикупил там когда-то десять хольдов земли, на которой со временем разбили виноградник и построили давильню; с тех пор старик Ульвецкий, разругавшись с женой, стал уходить туда, а порой по нескольку дней там отсиживался, забросив все дела; потягивал вино, закусывая салом и колбасой; напивался, бывало, до чертиков, палил из охотничьего ружья, и тогда к нему лучше было не подступаться.

Из его сыновей Шандор более всего походил характером на отца, унаследовав от него жестокую необузданность, но был, пожалуй, поумнее. Мальчишка он оказался смышленый, и его определили в гимназию; проучившись два года, он вернулся домой; в памяти его сохранилось лишь несколько латинских слов, переложенные на стихи исключения из грамматических правил, драки во дворе гимназии и еще как запускали там бумажного змея. В юности и в молодости, целиком поглощенный хозяйственными заботами, он уже мало чем отличался от окружающих; смутным, изредка оживающим воспоминанием представлялась ему та давняя жизнь, которая могла бы и не прерваться, если бы он продолжал учиться или попытался, бросив сельское хозяйство, заняться чем-нибудь другим.

У него был брат, старше его на четыре года, но тот, еще во время войны женившись на дочери виноградаря из горного края, переселился к ней, и с тех пор всем в доме заправлял Шандор. Он был хороший, рачительный хозяин, хотя и не особенно любил землю; дикий, беспокойный нрав то и дело толкал его на всякого рода странные выходки. Порой он ощущал в себе силу, способную сокрушить мир, который, правда, ограничивался для него доставшимися ему тридцатью — сорока хольдами земли, лошадьми, коровами, а позже молотилками, небольшим трактором «фордзон», виноградником и хутором.

Охваченный желанием сокрушить этот мир, он отправлялся в бричке или на велосипеде в Уйхей, шел в трактир и беспробудно пил там день, а то и два. Вообще-то Шандор не имел обыкновения сорить деньгами, в рестораны он не заглядывал, сапог, как прочие молодые хуторяне, не носил; и, не желая подражать в одежде ни барину, ни крестьянину, ходил в чем попало: в портах из мешковины или парусины, в башмаках, а летом в сандалиях или самодельных лаптях. Пил он не хмелея, и когда после двух-трехдневной попойки возвращался домой с запухшими глазами, едва ворочая языком, по нему все же не видно было, сколько он выпил; он не приставал ни к кому, не болтал лишнего, а принимался убирать хлев, задавал корм скоту, и хотя после двух бессонных ночей голова гудела и клонило ко сну, работа у него в руках спорилась, и он весь день как ни в чем не бывало рыхлил землю, косил или орудовал вилами.

И на женитьбу толкнул его беспокойный нрав. Ему не терпелось вырваться из дома, зажить по-новому, а может быть, он хотел иметь подле себя близкого человека, преданного ему душой и телом, кто бы слушал его с восхищением и боготворил. Во время помолвки ему казалось, он нашел то, что искал, но потом понял, что ошибся, женился понапрасну, и возненавидел жену.

Вначале они жили в родительском доме, затем его, как степного волка, потянуло к одиночеству; еще весной сорок пятого он отремонтировал уйхейскую давильню и пристроил к ней комнатенку, а летом перебрался туда с женой, — отец записал на его имя десять хольдов; с тех пор он порвал с домом, редко навещал родных, а когда к нему наведывалась мать, он цедил ей сквозь зубы несколько слов и шел работать, — нечего, пусть с невесткой разговаривает.

В первый год совершенно самостоятельной жизни ему, конечно, многого не хватало, ведь он еще подростком привык иметь все. На новый хутор ему отдали из дому лишь двух лошадей да супоросную свинью, и когда он огляделся на пустом дворе, то пришел в ярость от сознания своей беспомощности. Он пытался за все браться, но дело не ладилось: то одного недоставало, то другого. Отец не дал ему овец, значит, придется разводить их. И велосипед понадобится: без него как без рук, когда живешь в песках, у черта на куличках, в двенадцати километрах от города. Работы все прибывало; раньше дома постоянно держали батрака, а в страду еще и двух-трех поденщиков, теперь же он должен был со всем управляться один. Когда началась страда, он по утрам порой просыпался в ярости от сознания того, что связан по рукам и ногам: нужно было срочно идти опрыскивать или рыхлить виноградник… Его пугала не работа, а то, что он связан по рукам и ногам; Ульвецкий в бешенстве скрежетал зубами: тянуло в город пошататься, побуянить, но до того ли было: в винограднике завелась пероноспора, и это определяло все: настроение, желания — коль скоро ты сам себе хозяин, изволь спину гнуть.