Избранное - [39]

Первым слово попросил Дунгар. Начал он издалека:

— Весной года Синей мыши мы перекочевали к монголам в Халху пешие и голые. Нас обласкала революция, потому что мы верили, что найдем для себя большое счастье, мы предчувствовали его, и в братский союз нас объединила общая борьба. Нам не пришлось кланяться халхаской знати, тайджи — мы быстро получили от революционного правительства право на постоянное жительство. Мы устроили свою жизнь, возродили родные очаги. Наши дети нашли дорогу к счастью, к наукам. Посмотрите на нашу землячку, недавно еще малявку Сэмджид. Подумать только, она прибыла к нам разъяснить суть революционной политики! Вот каким замечательным человеком стала она. Уже семьдесят с лишним лет я, старый человек, оставляю на земле следы своих ног и много всякого повидал в этом мире, осиянном солнцем. Встретившись сейчас с Сэмджид, я испытываю величайшую радость.

Люди! Вы знаете, что я принадлежал к знатному роду, но всегда был за простой народ. Я унаследовал титул тайджи в царское время. Октябрьская революция отменила все звания и привилегии, и вы также знаете, что я сам отказался от этого звания. Я лично считаю, что партия приняла мудрое решение и правильно строит свою политику в отношении конфискации имущества, всяческих накоплений у феодалов, аристократии и передачи его людям, которым приходилось тяжко батрачить. Я уважаю такую политику. — Дунгар сделал паузу, обвел своими хитрыми бесцветными глазками всех сидящих в доме, зажег сигарету и продолжил: — Народное революционное правительство оказало нам, бурятам, большую милость, освободив от уплаты обязательных налогов. Очутись мы в другом положении, халхаские нойоны, знать зажали бы нас в тиски, известное дело. Такая вот история. Была же наша Сэмджид, чрезвычайный представитель правительства, в услужении у Чултэма-бэйсе, доила его коров… Бэйсе, кстати, сделал подношение в джасу монастыря Бумбатын, он выделил из своего табуна девять белых лошадей. На них и Цзонхава пожаловал. Поразительная щедрость!

Люди зашептались между собой. Их ошеломила эта едкая критика в адрес соседа и приятеля, с которым Дунгар все минувшие годы был не разлей вода. Некоторые бывалые араты, хорошо знавшие Дунгара, догадывались о причине этой сверхреволюционной речи: главным для него было не дать себя подвести под конфискацию имущества, заткнуть своей речью рты возможным противникам.

— Наши люди, прикочевав с севера, совсем недавно стали на ноги. Собственно, у нас-то и времени не было на накопление богатого имущества или каких-нибудь запасов. Так что мы со всей сознательностью принимаем установку революции на ликвидацию разницы между богатыми и бедными. Я лично одобряю курс партии на создание кооперативных хозяйств. Совершенно правильная это политика — изымать имущество у таких людей, как Чултэм-бэйсе, и передавать его народной кооперации.

Народ сидел какое-то время в раздумье, молча. В доме слоями поднимался дым от трубочного китайского табака, от махорки. Стало слышно, как по крыше застучали капли начинающегося, еще не сильного дождя.

Молчание затянулось. Безмолвствовал даже Шорню, в свои тридцать лет слывший пустомелей на всяком сходе. Высокий темнолицый Шорню с крупным носом, хитроватыми глазами сидел под самой печкой. Он сосредоточенно жевал табак и периодически сплевывал его в щель между досками.

— Шорню, ты скажи! — кто-то ткнул его в спину. — Хватит гулбе надрываться. Подбрось жару!

Сэмджид долго терпеливо ждала. Наконец поднялась с места.

— Это важное дело нужно обсуждать сообща и большинством голосов принимать решение. Не велика беда, если кто-то будет говорить нескладно. Это не имеет значения. Никто за такое порицать не будет.

Шорню понравились эти слова. Слегка наклонившись, он поднялся, поправил на себе пояс и, причмокивая губами, набычась, заговорил:

— Я что ж, умом слаб, человек бестолковый. Однако ж Сэмджид очень хорошо нам тут растолковала революционные идеи, всю политику. По сравнению с нами, темнотой, Дунгар-гулба и его близкие — люди умные, начитанные, много повидавшие. Он-то первый и призвал идти за массами. — Тут Шорню неожиданно поднял изогнутый палец, сплюнул желтую слюну и фальцетом прокричал: — Да только тут возникает вопрос: а что сам Дунгар — пиудал или не пиудал?

Среди собравшихся поднялся шум.

— Шорню, поддай! Поддай! Что жмешься? Смелей! — подзадоривали одни.

— Неблагодарный! Язык без костей — мелет что ни попадя. Хватит брызгать слюной! — выражали неодобрение другие. Но Шорню уже никто не в силах был закрыть рот.

— Что хватит? То, что Дунгар-гулба нынче не гулба, а заделался революционером? Ну-ка, сами скажите! Говорят, имущий пиудал — это богатый человек, эксплуататор. Так что, Дунгара из их числа надо исключить? Тридцать с чем-то дойных коров, таких, что им собственное вымя нести не под силу, роздал по айлам — доите, пейте молочко вволю. Красиво говорит благодетель, да только обман тут вышел. В прошлом году осенью несколько бочек с молочными пенками и с маслом в Улан-Батор сволок. Будешь отпираться, что не на продажу? А кто те пенки, то масло собирал? Кого называют торговцами, купцами, эксплуататорами? Ну-ка, отвечайте! — Шорню в сильном возбуждении разинул рот, да так и остался стоять. Дунгару было не по себе, но он сдерживался, сидел со спокойной улыбкой, всем своим видом давая понять, что слова Шорню — пустая болтовня. Он подождал, пока Шорню уселся, и только тогда, не поднимаясь с места, заговорил: