Избранное - [153]

Я вспыхнул от гнева, соскочил с коня и ударил его кулаком. Широкоштанник, размахивая руками, свалился в реку, как бумажное чучело.

— Если еще раз покажешься, отправлю на дно Бургалтая рыб кормить, — пригрозил я, собираясь садиться на коня.

Но тут я заметил круживший на быстрине у самого берега белый бумажный квадратик. Я понял, что парень выронил что-то, и наклонился к воде. Это оказалась фотография молоденькой девушки. Я положил ее в карман и поскакал к табуну. Когда вечером вернулся домой, Тоомоо встретила меня с заплаканными, опухшими глазами. Даже коров она не подоила. Я стал допытываться о причине ее слез.

— Что же ты натворил? Как ты мог человека избить? Что же я здесь одна буду делать, если ты в тюрьму попадешь? — отчаянно вскрикнула она и опять разревелась.

Я подумал, что и в самом деле поступил негоже, и стал успокаивать свою Тоомоо. Она вдруг задумалась и тихо проговорила:

— Я знаю, что мешает нашему счастью. Надо отрезать эту косу.

Слова ее как ножом полоснули по сердцу. Потому что коса ее для меня была дороже, чем для самой Тоомоо. В конце концов я уговорил ее не делать такой глупости.

Потекли дни в обычных наших хлопотах. Тоомоо доила коров, делала домашнюю работу. Я гонялся за табуном. В свободное время чинил упряжь и путы, объезжал молодых трехлеток. Не заметили, как кончилось жаркое лето и исчез из нашего хотона парень в широких штанах.

Когда жара немного спала и травы созрели, налились соком, мы всей округой вышли на покосы, чтобы заготовить сено для скота. Возились до той поры, пока совсем не остыли лучи осеннего солнца. А там принялись подновлять загоны, изгороди, и не успели оглянуться, как пришел первый день зимы.

В один из морозных вечеров во дворе залаяла собака. Теребя ногами стылый чепрак, подъехал верховой. Я вышел, чтобы отогнать собаку. При лунном свете разглядел человека с широкой полевой сумкой на боку. Пригласил в юрту. Окоченевший от холода немолодой служащий, потягивая горячий чай, рассказывал о том, как, переезжая из сомона в сомон, добирался до наших мест. Немного согревшись, поставил задубевшую на морозе сумку на чайный столик, вытащил одну руку из рукава, вытер со лба выступившую испарину.

— Больше трех дней у вас не задержусь, — сказал он.

Что после этого случилось, не знаю, но, когда Тоомоо подавала ему суп, приезжий вдруг, словно испугавшись чего-то, чуть привстал и выронил единственную мою фарфоровую пиалу. Она ударилась о край чугунной треноги и разбилась вдребезги. Когда в юрту вошел, совсем окоченевший, чашку с чаем, который я ему налил, из рук не выронил, а тут, уже согревшийся возле жаркого огня, не смог удержать пиалу, которую поднесла Тоомоо.

На следующий день наш гость несколько недоверчиво спросил у меня:

— Ты будешь хозяином?

Получив утвердительный ответ, он ничего не сказал. Потом, посматривая в сторону Тоомоо, стал говорить о том, что молодым людям в таком возрасте надо ехать в город, приобщаться к культуре, учиться. Но похоже было, что моя судьба его нисколечко не волнует. Он был больше озабочен будущим Тоомоо.

Каждое утро он уезжал куда-то и возвращался к полудню. Так он провел у нас целую неделю.

Однажды вечером наш служака сидел чем-то озабоченный: то открывал, то закрывал свою коричневую сумку.

— У вас и света мало, и стола, кажется, нет, — сказал он, озираясь.

Я понял, что чиновный гость собирается что-то писать, и предложил доску, на которой катали тесто. Он вытащил из сумки бумагу и начал строчить. Я вышел, чтобы сенца подбросить лошади да кое-что по двору сделать. Уже заканчивал работу, когда из юрты вышла Тоомоо, держа в руке лист бумаги.

— Вот это он дал мне, — сказала она, протягивая письмо.

— «Служебный дядя» дал?

— Да, он, — спокойно ответила она. При лунном свете мы кое-как разобрали письмо. Вот что он писал: «Девушка милая, чтобы познать радость и счастье, не лучше ли тебе опереться на образованного, основательного человека, занимающего солидный пост? Мне жаль стало твоей юности, твоей красоты. Я хоть и не первой молодости, а все-таки сумею позаботиться о том, чтобы ты жила не хуже других. Я на пять дней задержался здесь дольше положенного срока, привороженный твоими длинными черными косами, ясными мягкими глазами и бровями, похожими на молодой месяц. Завтра уезжаю. Поторопись с ответом».

Дочитав письмо, я повернулся к юрте, но тут Тоомоо крепко схватила меня за рукав.

— Ты что? Хочешь поступить с ним, как с тем широкоштанником? Если поднимешь руку на такого важного начальника, непременно угодишь в тюрьму! — испуганно сказала она.

Мне пришлось сдержать себя.

— Не бойся. Мы нашего служаку не кулаком, а словами оглушим, — сказал я и вошел в юрту.

В тот вечер Тоомоо пошла шить с соседской дочкой шубу и возвратилась уже после того, как мы с гостем заснули. Видно, ей было очень неловко.

После этого еще несколько раз приходили Тоомоо письма, написанные незнакомыми людьми. Я уже не сердился, читая их. Иногда меня даже смех разбирал, и тогда я садился помогать Тоомоо сочинять ответ. Через год Тоомоо забеременела. Меня не оставляла в покое мысль, каким будет наш первый ребенок: очень не хотелось, чтобы он родился похожим на меня. Сейчас даже смешно об этом вспоминать.