Избранное - [237]

Да и скажи я такое, это ни к чему не привело бы. Авдага — раб своего призвания, его единственная страсть — преследовать и хватать людей подобно тому, как другие посвящают свою жизнь тому, чтоб утешать людей и лечить их; разница лишь в том, что Авдага чаще испытывает радость победы.

Однако почему он взял под сомнение Османа? А может, это я приписываю ему знание известных мне фактов, а он о них и не думает? Или думает: раз Осман определил Махмуда на службу, значит, хотел его за что-то вознаградить. Он подозревает весь мир, вся его жизнь состоит из сплошных подозрений, даже во сне он не расстается с подозрениями и нередко оказывается прав. Преступления совершаются каждый день. Если виновный не пойман, значит, все люди — вероятные преступники. По его глубокому убеждению, ни об одном живом человеке нельзя утверждать, что он не может совершить преступление. Авдага ищет, Авдага всех держит под сомнением, это его удел, долг и главная услада, ему нелегко — преступление чаще всего покрыто мраком неизвестности, виновный проходит рядом с ним, смотрит ему прямо в глаза, спокойно занимается своим делом, смеется, пожалуй, даже сидит с ним за одним столом, а он лишь гадает, вынюхивает, действует на ощупь, приближается, снова отходит, то не сомневаясь, то теряя уверенность, испытывая подлинное счастье, когда набредает на след, и впадая в отчаяние, когда его упускает. Только смерти под силу заставить его прекратить слежку. Ведь он убежден, что, если он отступится, устанет, не поймает и не накажет виновника, мир заполнят преступления, тьма накроет землю, придет Судный день.

Махмуд навел его на тоненькую ниточку, и тем не менее он крепко за нее ухватился. Печальнее всего, что повод для подозрений Авдаги — удача Махмуда и благородный порыв Османа, в котором он, возможно, уже раскаивается. Бывают же такие невезучие создания! Сколько людей, не обладая ни умом, ни честью, ни талантами, добились в жизни успеха. А несчастный Махмуд едва ступил в свой темный лабаз, полный мышей и мышиного помета, только решил, что наконец избавился от страха остаться в старости без куска хлеба, как тут же навлек на себя подозрения. Всю жизнь его преследовали неудачи, видно, так и не знать ему покоя! Не за красивые же глаза взял его Осман на службу.

А в самом деле, почему Осман взял его на это место? Нехорошо об этом спрашивать, но все-таки почему? Я рад, что это случилось, но почему?

Откуда мне знать! Я попросил Османа позвать его в тот вечер в трактир, я попросил сказать ему несколько ласковых слов, я виноват в том, что мы оказались свидетелями ссоры, которая возмутила Османа. Все это я знаю, и все же почему он взял его на службу? Ведь не только потому, что сын надерзил отцу? Османа не трогают куда более серьезные вещи, а тут была обычная перебранка.

Как заразительно подозрение! Оно грызет тебя и тогда, когда знаешь, что человек чист.

Если он чист.

А что, если это не так, если матерый охотник Авдага напал на верный след?

Эта мысль ошеломила меня.

Нет, это невозможно, голову даю на отсечение!

Однако я уже не мог остановиться; вопреки желанию мысль катилась дальше, переходя границу, поставленную разумом, и увлекая меня в бездну возникшего подозрения.

Если допустить, что Авдага прав, все становится яснее ясного.

Осман послал Махмуда к тюремщику, сочтя его самым подходящим человеком — даже предай он, ему никто все равно не поверил бы. Потом Махмуд упрямо добивался встречи с Османом, желая получить за свою услугу вознаграждение. Осман бегал от него, чтоб не вызвать лишних подозрений, горькая стычка Махмуда с сыном дала Осману повод выдать ему обещанное.

Все сходится. Разве только я оказываюсь круглым идиотом, но их это не касается. Они ловко провели игру, держа ее в тайне, а я выполнял роль ширмы и был своего рода связным.

Все сходится. Точь-в-точь как это мог придумать Осман. Люди для него лишь средство, почему бы мне быть исключением?

Но Махмуд? Неужели Махмуд способен на такое притворство? Мне казалось, я знаю его как облупленного; конечно, человек он не без недостатков, но таиться он не может. Бывало, он скрывал какую-нибудь пустяковую тайну, молчал день или час, а потом выкладывал все как на духу, с облегчением избавляясь от нее, словно сбрасывая с плеч тяжелый груз. Я воспринимал его как большого бесприютного ребенка с голубиною душой, оттого он и был мне дорог. Но если он участвовал в этой игре, тогда он закоренелый мошенник, которого я знать не желаю. Я порвал с одним Махмудом, нынешним. Неужто предстоит рвать и с прежним, несуществующим?

Терзаемый сомнениями, я хмуро взглянул на него. Он ответил мне встревоженным, покаянным взглядом, словно прочел мои мысли. Как и прежде, во всем его облике проглядывала беспомощность, и меня снова пронзила жалость к моему Махмуду. И все-таки нынешнего я не простил. За каждым я оставляю право обмануть меня, только не за другом.

Авдага молчал, вороша щипцами затухающие угли в мангале. Чего он ждет? Почему не уходит? А может, он вообще не уйдет, так и будут они с Махмудом молча сидеть возле мангала, остынут, как угли, и умрут молча. Обвинитель останется без улик, обвиняемый — без наказания.