Избранное - [234]

Из лабаза Махмуд устроил целое царство.

Лабаз побелили, вымыли, проветрили, и он стал светлее и пригляднее, а конторка, в которой сидел Махмуд, превратилась в уютную комнату. Посередине — мангал, полный жара, вдоль стены — красивая сечия, пол блестит, стены белые. Махмуд сидит рад-радешенек.

— Хорошо у тебя,— сказал я то, что Махмуду наверняка хотелось услышать.

— Было плохо.

— Верю.

— Когда я первый раз увидел, меня чуть не вывернуло. Грязь, темнота, омерзение, противно войти, не говоря уж о том, чтоб здесь сидеть. Где ж, думаю, я приятелей буду принимать? Уговорил Осман-агу, мастера побелили, мы с женой убрали все и вымыли, из дому принесли кое-что, и вот теперь стало хорошо. Ты, верно, удивляешься, зачем мне такая сечия. Осман-ага тоже удивлялся…

— Какой еще Осман-ага?

— Осман-ага Вук. Сечия для гостей — соседей, торговцев, ремесленников. Утром уже приходили. Вчера я их всех обошел, пригласил на новоселье.

— Это первое, что ты сделал?

— Вначале убрал, а потом позвал. Все как водится.

— Что ж, будешь советы им давать?

— Боже сохрани! Среди деловых людей такое не принято. Разве кто сам попросит. Да у меня и своих дел много.

— И ракией не пахнет.

— Здесь не пью, не положено. Пью дома, понемножку перед сном. На службу ведь рано поднимаешься, негоже опаздывать.

— Постой, ради бога! Может, я заблудился? Или говорю с двойником Махмуда? Неужто от прежнего Махмуда ничегошеньки не осталось?

— Взялся за ум, только и всего. Надеюсь, к лучшему. Пора бы и тебе угомониться.

Что стало с Махмудом? Балаболка сорока превратилась в мудрую сову! Вот что значит человек нашел свое место! Раньше не признавал никаких правил, ровно мальчишка-недоросток, теперь назубок шпарит законы торгового мира, как завзятый лавочник. Что с ним Осман сделал? Оторвал у мотылька крылья и пустил ползать по земле как червяка? Был занятный человек — стал скучный. Был живой — стал мертвый. Был единственный в своем роде — стал одним из многих. Выходит, это и есть «взяться за ум»?

— А ты еще мечтаешь разбогатеть?

— Нет,— ответил он рассудительно.— Зачем обманывать себя? Так вернее, лучше и легче. Работа не тяжелая, о жалованье я еще не говорил с Осман-агой…

— Какой еще Осман-ага?

— Осман-ага Вук. О жалованье, говорю, мы с ним еще не толковали, но, если он положит, как платил Дедо, можно не бояться нищей старости. А думаю, он положит не меньше, может, и больше. Знает Осман-ага, как было прежде и как теперь. Видел кошек?

— Каких еще кошек?

— Я взял в лабаз четырех кошек. Забот, конечно, прибавилось, меняй им воду, убирай за ними, но зато польза есть. Мышей ловят.

— Это ты умно придумал,— сказал я с плохо скрытой издевкой.

Он принял мои слова всерьез.

— Конечно, умно. Мышей-то здесь полчища, мешки прогрызли, зерно жрут — чистое разорение! Я возьми да подсчитай: пусть их сейчас двести голов, а их больше, через год ведь их будет две тысячи, а через десять лет — двадцать тысяч.

— Чего же они до сих пор ждали? Почему их только двести?

— Прошлый год их, верно, было только две, самец и самка, а плодятся они страшно. Итак, мышей, значит, будет две тысячи. Положим, каждая мышь съедает двадцать зерен в день, двести мышей съедят в день четыре тысячи зерен, а в год около полутора миллионов. Если в каждой окке две тысячи зерен, то это семьсот пятьдесят окк. А ведь и соседские мыши наведываются в гости, сколько же это мешков выйдет? Мешков! Осман-ага ахнул, когда я ему все это подсчитал.

— Какой еще Осман-ага… ах да! Никак не привыкну…

Осман-ага наверняка ахнул, услышав, сколько мешков приберет к рукам Махмуд, хуля и обличая мышей!

Нет, и тут я не угадал! И я ахнул подобно Осману, и тоже напрасно, потому что Махмуд уже не Махмуд. Он и зерна не унесет!

— Мы заткнули все дыры, взяли кошек, и теперь в лабазе на три мешка зерна будет больше.

О небо! Собственными руками он отрезал себе путь к отступлению!

— А высчитал ты своему Осман-аге, сколько мышей изведут кошки?

— Да. Пусть одна поймает в день всего десяток, четыре загрызут сорок…

— В год столько-то и столько, ладно, понял, надеюсь, в этой войне кошек и мышей победят мыши.

— Нет, видишь ли…

— Вижу. А лавку продал?

— Покупатели есть. Жду, кто больше даст. Больно на хорошем месте стоит.

У меня защемило сердце. Не мой это Махмуд. Мой был враль и фантазер, поэт в своем роде, этот — жалкий крохобор. Мой Махмуд гонялся за облаками, этот гоняется за мышами. Мой Махмуд был малохольный и симпатичный, этот — нудный и противный.

Как могла произойти такая быстрая перемена? Значит, плут только делал вид, что жаждет невозможного, а в действительности ждал лишь случая, чтоб стать самим собой.

Может быть, я несправедлив к нему: бедняга получил то, о чем мечтал, пусть мельче, ничтожнее,— и успокоился. Почему я считал его уж таким беспочвенным фантазером, не испытывающим желания хоть отчасти претворить свои мечты в реальность? То, что произошло, более естественно. Правда, в мире одним занятным человеком стало меньше, а это невосполнимая утрата. Не жаль, когда исчезает один из многих — это обычный людской листопад. Но когда уходит недюжинный человек, возникает устрашающая пустота. Все больше серых людей в серой жизни, жизнь становится тусклой и невеселой.