Избранное - [214]

Откровенно говоря, я удивился, что Осман его позвал, однако не это была моя главная забота. Я вышел с ним, чтобы спросить, не собирается ли он сегодня вызволить Рамиза — ночь больно подходящая, все гуляют. Он улыбнулся:

— Я тоже гуляю!

Я остался стоять в растерянности, а Осман, хохоча во все горло, ушел.

На следующий день Махмуд рассказывал, что пьянка удалась на славу: и то сказать, для такого дела нужны настоящие люди! Удальцы, право слово, все как на подбор, особенно Осман, да и его, Махмуда, не зря позвали. Он им показал, как надо пить — медленно, долгими глотками, покатав ракию на языке, а не опрокидывать в горло залпом: это слишком просто и долго не продержаться. Правда, потом и он пил залпом и хлебал ракию из тарелки, но это уже на заре, когда все напились до беспамятства, кроме Османа, конечно. Махмуд и скрипачей научил, как следует играть — тихо, благородно, чтоб за двери музыка не выходила, а пробирала до сердца, чтоб горло сжимало, а ты и понять не мог, с чего бы это. Осман Вук отдал ему должное, сам признал, что с Махмудом веселее пир пировать, и все обнимал его, словно родного брата или лучшего друга. Да Осман Вук [13] не волк вовсе, а истинный лев, он может все, что могут другие, зато другие могут далеко не все, что может он. С ним не соскучишься: лихой, веселый, мужественный. У Махмуда челюсти заболели от смеха и удивления; умри он вчера, и не узнал бы, какие люди на свете есть. Осман самый веселый, самый занятный, самый лучший, умный, храбрый человек из всех, кого он встречал в своей жизни. Никаким даром не обделила его судьба! Играл на домре, а Рамо пел, потом он пел, а Рамо играл, затем плясал какой-то черкесский танец — ничего лучше Махмуд в жизни не видел, потом — румынский с Зайко. Незадолго до полуночи явились какие-то неотесанные чурбаны и давай портить веселье, требовать, чтоб Рамо играл для них, чтоб прекратили пляску. Осман им и так и эдак объясняет: сидите, мол, и пейте, не портите нам праздник, и мы вам мешать не станем. А они и слушать не хотят и нахально так отвечают: «Мы, мол, давно опекуна похоронили. Не нравится — скатертью дорожка» — и все такое прочее, слушать — с души воротит, ну, думаю, что-то будет. Но с Османом шутки плохи. Он тихонько встает и вразвалочку, не спеша, словно торопиться ему некуда, подходит к одному чурбану — даром что тот ростом под потолок, еле в дверь протиснулся,— дал ему по правой щеке, дал по левой, да наотмашь, изо всей силы, у того колени и подкосились. Осман подошел к другому, надавал и ему оплеух, у бедняги голова знай мотается из стороны в сторону и вовсе слетела бы с плеч долой, если б на шее не держалась, рука у Османа что твоя палица, тот уж и не знает, на каком он свете. Потом Осман приказал открыть двери и выставил обоих, велев на глаза не показываться, покуда живы. Те втянули головы в плечи, словно нашкодившие мальчишки, и давай бог ноги. А Осман вернулся к застолью и как ни в чем не бывало спросил:

— Ну, на чем мы остановились?

Тут Мухарем Пево на радостях заказал музыкантам песню и сунул было руку в карман за деньгами. Осман глаза выпучил, а из них прямо пламя пышет — смотреть страшно, кровь в жилах стынет, но через минуту снова будто солнышко проглянуло, и он сказал Пево:

— Ты сегодня в карман не лезь!

А сколько он заплатил Зайко, сколько заплатил музыкантам, слугам, одному ему ведомо, платил с глазу на глаз, по-благородному, только, видно, деньги огромные, так уж они все на него смотрели, улыбались, кланялись, готовы были три дня и три ночи не присесть, чтоб ему услужить. Но как только муэдзин стал сзывать на утреннюю молитву, Осман поднялся и сказал:

— Счастливого вам байрама, братья! И спасибо, что оказали мне честь встретить праздник как подобает.

И трезвый как стеклышко, будто и не пил ночь напролет, простился с Зайко, музыкантам велел не провожать далеко, праздник, мол, байрам, люди уже идут на молитву, не надо им мешать. Проводили музыканты Османа и его друзей до моста, на мосту сыграли последнюю песню, прохожие останавливались, а он прижимал руки к груди, кланялся и поздравлял их с праздником. Потом со всеми перецеловался, и с Махмудом тоже, двукратно, в обе щеки, и пошел домой. От волнения Махмуд не мог заснуть, вылил на голову два ведра воды, чтобы прийти в себя от ракии и от счастья, и долго после этого рассказывал об Османе и о незабываемой ночи, проведенной с ним.

Не очень-то это походило на Османа Вука, правда, мне не доводилось видеть его кутежи, но сдержанность и уравновешенность совсем не в его характере и обычаях. Или Махмуд что-то переврал, или я ровно ничего не знаю об Османе Вуке.

Лишь когда я услышал, что́ произошло той ночью в крепости, я начал кое-что понимать.

А в ту самую ночь, накануне байрама, из крепости похитили и увезли Рамиза.

После яции несколько всадников подскакали к воротам крепости, громко ударили кольцом и приказали караульному позвать коменданта — привезли, мол, важное распоряжение вали. Комендант вышел к воротам, ему показали письмо, и он впустил двоих в крепость, прочие же остались ждать за закрытыми воротами.