Все в ней, казалось, было подчинено требованиям плоти. Желания она во мне не пробудила, я не позволил бы себе этого; в самом начале его прогнали стыд, мысль о моем возрасте и звании, сознание опасности, которой я себя подвергаю, боязнь волнения, которое могло стать тяжелее болезни, привычка владеть собой. Но я не мог от себя утаить, что смотрю на нее с удовольствием, с глубоким и безмятежным наслаждением, с каким любуются тихой рекой, закатом солнца, полной луной, зеленеющим деревом, озером своего детства на заре. Я смотрел на нее, не испытывая желания обладать ею, не имея возможности полностью насладиться ею, не имея сил уйти. Мне было приятно смотреть, как охотятся ее живые руки, как захватывает их игра, было приятно слышать ее речь — нет, мне от нее ничего не было нужно, мне было достаточно того, что она существовала.
Но потом в моем сознании родилась мысль, что не так уж невинна эта радость наблюдения, чувство превосходства и безопасности исчезло, сменилось какими-то новыми ощущениями. Это была не страсть, а нечто, возможно, хуже этого: воспоминание. Воспоминание о первой, и единственной, женщине в моей жизни. Не знаю, как выплыла она из-под груза лет, не столь прекрасная, как эта, непохожая на нее, почему одна вызвала к жизни другую? Меня ведь больше касалась та, далекая, несуществующая, целых двадцать лет я тщетно пытаюсь забыть ее, и все-таки горькое, как полынь, воспоминание возникает в памяти именно тогда, когда я не хочу и когда оно мне совсем некстати. Давно его уже не было, откуда оно явилось сейчас? Эта ли женщина, с лицом из грешных снов, привела его, или брат таким образом захотел заставить позабыть о нем, или все это, вместе взятое,— чтоб дать мне повод упрекнуть себя? Упрекнуть за то, что я сам, по своей воле, упустил все возможности и не в силах их больше вернуть.
Взгляд мой поник: нет, никогда нельзя думать, что ты в безопасности и что все минувшее умерло. Но почему оно воскресает всегда в самую неподходящую минуту? Та, далекая, сейчас не имеет значения, воспоминание о ней пробуждает глубоко запрятанную мысль о том, что все могло быть иначе, и даже то, что теперь движет мною. Исчезни тень, ничто не могло произойти иначе, не это, так другое непременно породило бы боль. Не может такого быть, чтоб человеческая жизнь изменилась к лучшему.
Женщина, вызвавшая эти думы, вернула меня к действительности:
— Ты слушаешь?
— Слушаю.— Неужели она заметила, что меня нет? — Слушаю, продолжай.
И я в самом деле принялся слушать, так было вернее. С удивлением я обнаружил, что рассказывает она не совсем банальную повесть, точнее, совсем не такую уж скучную, и она стоила того, чтобы в нее вслушаться и вглядеться пристальнее. Надежда в моей душе вдруг подняла голову.
Женщина рассказывала то, что я уже знал, о странной судьбе ее брата. Он получил образование в Стамбуле и достиг положения, которое соответствовало и его знаниям, и репутации его родителей (первое она переоценивала, второе недооценивала, потому что занимаемое им положение не было столь уж высоким, но таким образом она уравновешивала чаши весов). Родственники гордились им, особенно отец. А потом вдруг произошло нечто неожиданное и необъяснимое, никто не мог назвать настоящую причину, даже сам виновник происшедшего: Хасан внезапно и резко переменился. Его словно раз и навсегда подменили, говорила она. Все в растерянности спрашивали, куда девался прежний прекрасный юноша, где его знания, о которых с похвалой отзывались мудеризы, почему он бросил на ветер столько лет труда и учения, когда и где зародилось зло? Ни с кем не посоветовавшись, он оставил службу, приехал сюда, женился не на ровне, завел дружбу с простолюдинами, начал пить и проматывать состояние, устраивал со своей компанией неслыханные оргии у трактирных певичек (здесь она еще больше понизила голос) и в других местах, которые и назвать стыдно. Потом он стал гуртовщиком, посредником, слугой (в голосе отвращение, почти ужас), перегоняет скот из Валахии и Сербии в Далмацию и Австрию. Он испортился, погубил себя, имущество тает, половину материнского наследства он продал, отец неистовствует, из-за Хасана он и слег, тщетно он умолял сына, тщетно грозил, ничто не в силах было свернуть его с плохого пути. Отец больше не хочет слышать о нем, не позволяет называть в своем присутствии его имени, словно он не существует, словно он умер. Она глаза выплакала, умоляя отца смирить свой гнев, но это не помогло. И тут мелодия зурны зазвучала иначе, я усилил внимание. Отец решил лишить его наследства, составить завещание в присутствии видных людей и публично отречься от сына. И вот, чтобы не допустить этого, чтобы не получилось хуже, чем есть, она просит меня поговорить с Хасаном, пусть он сам, добровольно откажется от наследства, чтобы не пало на него отцовское проклятие и чтобы меньший позор покрыл имя семьи. Айни-эфенди, добавила она, ничего об этом не знает, он не желает вставать между отцом и сыном, и она все делает по своему разумению, пытаясь уменьшить беду, а мы — я и хафиз Мухаммед — можем ей во многом помочь, ибо, как она слыхала, Хасан бывает в нашей текии и ей приятно, что он хоть изредка встречается с умными и достойными людьми.