Избранное - [14]

выбегает, выпархивает —

к Анатолю, к Андрею —

бог знает к кому! —

на асфальт, на проезд,

под фасетные буркалы автомобилей,

вылетает, выпархивает без усилий

всеми крыльями

девятнадцати лет —

как цветок на паркет,

как букет на подмостки,—

в лоск асфальта

из барского особняка,

чуть испуганная,

словно птица на волю —

не к Андрею,

бог знает к кому —

к Анатолю!..

Дождь стучит в целлофан

пистолетным свинцом…

А она, не предвидя всего,

что ей выпадет вскоре на долю,

выбегает

с уже обреченным лицом.

«Музыка, закрученная туго…»

Музыка, закрученная туго

в иссиня-черные пластинки,—

так закручивают черные косы

в пучок мексиканки и кубинки,—

музыка, закрученная туго,

отливающая крылом вороньим,—

тупо-тупо подыгрывает туба

расхлябанным пунктирам контрабаса.

Это значит — можно все, что можно,

это значит — очень осторожно

расплетается жесткий и черный

конский волос, канифолью тертый.

Это значит — в визге канифоли

приближающаяся поневоле,

обнимаемая против воли,

понукаемая еле-еле

в папиросном дыме, в алкоголе

желтом, выпученном и прозрачном,

движется она, припав к плечу чужому,

отчужденно и ненапряженно,

осчастливленная высшим даром

и уже печальная навеки…

Музыка, закрученная туго,

отделяющая друг от друга.

«Странно стариться…»

Странно стариться,

Очень странно.

Недоступно то, что желанно.

Но зато бесплотное весомо —

Мысль, любовь и дальний отзвук грома.

Тяжелы, как медные монеты,

Слезы, дождь. Не в тишине, а в звоне

Чьи-то судьбы сквозь меня продеты.

Тяжела ладонь на ладони.

Даже эта легкая ладошка

Ношей кажется мне непосильной.

Непосильной,

Даже для двужильной,

Суетной судьбы моей… Вот эта,

В синих детских жилках у запястья,

Легче крылышка, легче пряжи,

Эта легкая ладошка даже

Давит, давит, словно колокольня…

Раздавила руки, губы, сердце,

Маленькая, словно птичье тельце.

Ночная гроза

Тяжелое небо набрякло, намокло.

Тяжелые дали дождем занавешены.

Гроза заливает июльские стекла,

А в стеклах — внезапно — видение женщины.

Играют вокруг сопредельные громы,

И дева качается. Дева иль дерево?

И переплетаются руки и кроны,

И лиственное не отделимо от девьего.

Как в изображенье какого-то мифа,

Порывистое изгибание стана,

И драка, и переполох, и шумиха

С угоном невест, с похищением стада.

Она возникает внезапно и резко

В неоновых вспышках грозы оголтелой,

Неведомо как уцелевшая фреска

Ночного борения дерева с девой.

С минуту во тьме утопают два тела,

И снова, как в запечатленной искусством

Картине, является вечная тема —

Боренья и ребер, ломаемых с хрустом.

Красная осень

Внезапно в зелень вкрался красный лист,

Как будто сердце леса обнажилось,

Готовое на муку и на риск.

Внезапно в чаще вспыхнул красный куст,

Как будто бы на нем расположилось

Две тысячи полураскрытых уст.

Внезапно красным стал окрестный лес

И облако впитало красный отсвет.

Светился праздник листьев и небес

В своем спокойном благородстве.

И это был такой большой закат,

Какого видеть мне не доводилось.

Как будто вся земля переродилась —

И я по ней шагаю наугад.

Таланты

Их не ждут. Они приходят сами.

И рассаживаются без спроса.

Негодующими голосами

Задают неловкие вопросы.

И уходят в ночь, туман и сырость

Странные девчонки и мальчишки,

Кутаясь в дешевые пальтишки,

Маменьками шитые навырост.

В доме вдруг становится пустынно,

И в уютном кресле неудобно.

И чего-то вдруг смертельно стыдно,

Угрызенью совести подобно.

И язвительная умудренность

Вдруг становится бедна и бренна.

И завидны юность и влюбленность,

И былая святость неизменна.

Как пловец, расталкиваю ставни

И кидаюсь в ночь за ними следом,

Потому что знаю цену давним

Нашим пораженьям и победам…

Приходите, юные таланты!

Говорите нам светло и ясно!

Что вам — славы пестрые заплаты!

Что вам — низких истин постоянство!

Сберегите нас от серой прозы,

От всего, что сбило и затерло.

И пускай бесстрашно льются слезы

Умиленья, зависти, восторга!

Болдинская осень

Везде холера, всюду карантины,

И отпущенья вскорости не жди.

А перед ним пространные картины

И в скудных окнах долгие дожди.

Но почему-то сны его воздушны,

И словно в детстве — бормотанье, вздор.

И почему-то рифмы простодушны,

И мысль ему любая не в укор.

Какая мудрость в каждом сочлененье

Согласной с гласной! Есть ли в том корысть

И кто придумал это сочиненье!

Какая это радость — перья грызть!

Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье

И поражаться своему уму!

Кому б прочесть — Анисье иль Настасье?

Ей-богу, Пушкин, все равно кому!

И за полночь пиши, и спи за полдень,

И будь счастлив, и бормочи во сне!

Благодаренье богу — ты свободен —

В России, в Болдине, в карантине…

Заболоцкий в Тарусе

Мы оба сидим над Окою,

Мы оба глядим на зарю.

Напрасно его беспокою,

Напрасно я с ним говорю!

Я знаю, что он умирает,

И он это чувствует сам,

И память свою умеряет,

Прислушиваясь к голосам,

Присматриваясь, как к находке,

К тому, что шумит и живет…

А девочка-дочка на лодке

Далеко-далеко плывет.

Он смотрит умно и степенно

На мерные взмахи весла…

Но вдруг, словно сталь из мартена,

По руслу заря потекла.

Он вздрогнул… А может, не вздрогнул,

А просто на миг прервалась

И вдруг превратилась в тревогу

Меж нами возникшая связь.

Я понял, что тайная повесть,

Навеки сокрытая в нем,

Писалась за страх и за совесть,

Питалась водой и огнем.

Что все это скрыто от близких

И редко открыто стихам…