Избранное - [169]

— Надькин пацан, — сказал Миша.

— Да? — удивился я. «Как же раньше не знал… столько лет живем в одном поселке. Впрочем, до детей ли мне? Летом, осенью и весной в море, зимой в отпуске».

Мальчик будто понял, что я думаю о нем, снял свои картузик, потупился и зашаркал сапожком.

— Не везет бабе, — продолжал вполголоса Миша. — С Сашкой живут как кошка с собакой.

— Пусть разойдутся.

— А пацаны как? Да Сашка скорее удавится, чем бросит их. Как с моря придет, не расстается с ними: то в лодке по речке катает, то по тундре ягоды собирают. Да и Надька от них без ума, смотри как одевает. — Помолчав немного, Мишка крикнул мальчишке: — Саня, ты чего не рыбачишь? Иди, удочку дам.

— Я папу жду, — тихо ответил мальчик. — Ты мне, дядя, лучше бинокль дай, только правдашний.

— Правдашнего бинокля, Саня, у меня нету, — вздохнул Миша. И продолжал: — Недавно Сашка с моря приходил, стрела у них полетела… опять морду ей набил. Наговорили ему, будто она к любовнику в Уку ездила.

— Врут, может.

— Может, и врут, — согласился Миша. — Но она его терпеть не может. Да и он, ты сам знаешь, идиот какой-то: то ходит по колхозу разные сплетни собирает, то с моря плаксивые письма бабам пишет, чтоб понаблюдали за Надей. Тьфу! Ну, разве это мужик? А сам? Парни рассказывали, если приходится заходить в другие бухты, гладится, чистится и на танцы… к каждой юбке пристает. Надьку же ревнует к каждому столбу. Иногда пьяный напьется, грозится убить.

— Пугает.

— Черт его знает. Прошлый раз нажрался, распустил слюни и в слезах по колхозу шарахался. — Миша задумался. — Но пацанов любит страшно, с пацанами совсем другой, хоть на человека похож. Чехарда какая-то.

— Сложные дела эти, Миша.

— Сложные… пропадает мужик. А ведь я его знал другим: веселый, компанейский…

IV

В этот же день мы были с Мишей в столовой, ужинали. В столовой было прохладно, пахло вымытыми полами и почти никого не было, только заместитель председателя, Николай Ефремович. Я не пошел выбивать чеки, доверил это дело Мише. Забрался в самый дальний угол и сел спиной к кассе.

— Надюша, золотая, накорми, умираю, — весело крикнул Николай Ефремович.

— Что будете кушать? — Надя встала со своего места, направилась к раздаточному прилавку.

— Пельмени, хорошая моя, пельмени.

Николай Ефремович в последнее время оправился от своего горя, отошел немного — весною у него умерла жена в Москве, куда она уезжала лечиться. Николай Ефремович заметно постарел, после возвращения из Москвы долго был в отпуске. А сейчас у него вроде просветлело… впрочем, оборотная сторона этих просветов — беспросветная грусть. Это заметно, когда он остается один.

Надя принесла ему еду.

— Что вы сегодня такой? — спросила она.

— Какой?

— Веселый.

— Влюбился, хорошая моя.

— В кого же?

— В тебя, золотая моя. Выходи за меня замуж?

— А куда же я Сашку дену?

— Это, конечно, проблема.

Нас Надя не обслуживала, Миша сам носил все. Она уселась на свое место за кассой, к Николаю Ефремовичу больше не подходила.

Когда мы вышли из столовой, столкнулись с Сашкой. Он валил прямо по-рабочему, в сапожищах, в свитере. Небритый, обожженный морем. Дети еле успевали за ним, мальчишка в своем жокейском картузике и резиновых сапожках с зайчиками на голенищах держался обеими ручонками за палец отца и был совершенно другой, как пистолет — выставив одну ножку вперед, прыгал на другой и кричал: «Эй! Эй! Эй!» Девочка держалась за другую Сашкину руку, прижималась к его бедру и, улыбаясь, снизу заглядывала в глаза отца.

V

И еще раз было кино. Я стоял возле бильярдного стола и не играл в бильярд. «Ужасно, — думал я, — замужняя женщина, а я вот… да и Сашка такой же рыбак, как и я…» Я понял, что влюбился, и страшно было за себя.

Фильм был плохой, и я не стал смотреть его до конца. Ходил перед клубом и курил.

Она нашла меня в темноте, так же как и в прошлый раз, взяла меня под руку.

Дорога, особенно перед ее домом, была разворочена трактором, с ямами по колено и вывернутым дерном.

— Подожди, я из туфли вытряхну, — как и в тот раз, сказала она и дрожащей рукой держалась за мой локоть.

— Ты молчишь? — спросила.

— Молчу.

— И зачем мы с тобой… — она не знала, что говорить. — Хотя ничего и нету.

— Не знаю.

— Я тоже не знаю.

— Тут что-то не чисто.

— Не чисто, — повторила она. — Му́ка какая-то.

— Пожалуй.

— Обними меня. — Она потянулась ко мне.

Я взял ее за трепещущие плечики, но вот обнять… Она больно вонзила ногти в мои бицепсы и отстранилась.

— Ничего не надо, — и пошла к калитке.

Я слышал, как скрипнула калитка. Раз, другой… Потом стучали ее каблучки по ступенькам крыльца. Они стучали редко.

Я возвращался на судно. Попадал в эти чертовы рытвины на этой чертовой дороге. Потом ушел берегом моря далеко за поселок…

VI

Как-то месяца через два мальчишки рыбачили с борта моего судна. Был там и мальчик в резиновых сапожках с зайчиками на голенищах. Я подарил ему бинокль. Правдашний.

«Ну! Вперед, хромоногие!»

I

В детстве у меня была мечта — стать капитаном маленькой парусной шхуны, экипаж которой был бы, ну, человека четыре, чтобы эта шхуна — чистенькая, беленькая, с белоснежными парусами и маленькой каютой — ходила в самые дальние плаванья, возила бы, например, чай из Индии в Европу вокруг Африки или бродила между айсбергов Южного полюса, а лучше занималась благородной контрабандой, оружие доставляла бы восставшим революционерам. И чтобы эти четверо моих помощников были крепкие, загорелые, бесстрашные парни… и чтобы однажды выдался необыкновенно героический рейс.