Избранное - [166]

— Склепай, — буркнул Егорович.

— Если смогу. Пхе-х!

— Смоги.

Сгрудились у мачты. Курим. Держимся друг за друга. Сразу за нашим освещенным пятачком во все концы и без края, может, до Америки и Японии, воющая темь. А мы вот, вцепившаяся друг в друга кучка людей, пылинка в этом космосе ада, стоим. Дышим. Рты мокрые, дыхание теплое.

— Не починит он.

— Ребят, это чаво же? Надо бросать все это. Эт же чаво, а?

— Да погоди ты.

— А дед как чумной: брать, брать…

— Он прав.

Из машинного люка высунулась большая шапка дяди Степы. Он, двинув ее, потянулся к рубильнику — лебедка затарахтела.

— Пошли, братка.

И я греб… хитрил, но греб, греб! На кончик рукоятки весла накинул конец рукава телогрейки и этот конец рукава прижимал только пальцами, а тянул спиной — что же это было?! — и греб, подлец же ты, рыбак! Ну всегда выкрутишься, всегда найдешь выход из положения. И никогда этот подлец не знает и никогда не узнает, чего и сколько в нем есть и на что он способен. Нулей во всей математике не хватит, чтобы измерить все.

— Брать! — в вениках брызг стоял Егорович.

— Амба, Егорович, не выгребемся.

— Брать.

Они с Сергеем стояли друг против друга: на широко расставленных ногах, подавшись вперед, с изломанными лицами. Особенно Егорович в своей мокрой, черной шубе.

— Брать! — Он боком стоял к Сергею. Сергей хотел что-то сказать, но волна шибанула его под ноги, он упал — сейнер повалило на бок и поставило лагом к волне. Невод ослаб и, всплывая, заизвивался дорогой по освещенным волнам.

— Отцепились. Пхе-х!

Вот мы и в Пахаче. Забрались в самые верховья речки, поселок, причалы, рыбцехи слабыми огоньками мерцают далеко-далеко. Ткнулись носом в травянистый берег, вынесли якорь на берег — капитально стали.

Ночь темная, ветреная, мокрая, дождь зарядил окладной. Как далекий сон и этот ураган в море, и зацепившийся за грунт невод.

Стою в рубке с кружкой горячего чая. На мне сухие легкие брюки, тепленькая, легкая — как из паутинок — сорочка, на ногах шлепанцы. В рубке темновато, только рдеет зеленоватый огонек рации. За окном мрак и холод, сырость и ветер. Из кубрика доносится хохот ребят и похлестывание картами по столу, они в «шестьдесят шесть» режутся. Кряхтит дядя Степа, наверно, в койку лезет.

Выбрался я из кубрика потому, что жарко там, а еще потому, что мне вспомнились те времена, когда мне было двадцать лет. Когда среди бесконечных просторов Ледовитого океана в душе теплились стихи:

Я по первому снегу бреду,

В сердце ландыши вспыхнувших сил,

Вечер синею свечкой звезду

Над дорогой моей засветил.

Я не знаю, то свет или мрак…

Несколько часов назад входили в устье. Естественно, кроме нас, в море никого не оставалось, все разбежались но укрытиям еще в начале этого кошмара.

Входили. Бары перед устьями на песчаных отмелях были раза в два выше сейнера, в грохочущей тьме еле мерцал огонек входного маяка… Все столпились возле Егоровича, он, синеватый чуть, вглядываясь в мрак, будто улыбался, и глаза его были похожи на глаза его сынишки, двухлетнего Володьки. То и дело, выпятив нижнюю губу, сдувал пену с лица.

Когда сейнер не выгребался — дядя Степа с Толиком, наглухо задраившись в машине, регулятор скорости держали вручную, — от валящего бара дыхание стопорилось. Бар нависал, вот-вот задавит, но сейнер каким-то чудом выскакивал, бар, расшибаясь, грохотал за кормою.

Послышались шаги на трапе, и голос Толика запел:

…Когда поет и плачет океан

И гонит в ослепительной лазури

Издали карава-а-ан…

Вот и сам Толик. Он тоже в сухом, гладко причесанный и тоже с кружкой чаю. Его руки, с плоскими, раздавленными металлом пальцами, будто не просохли и ярко выделяются из белых бинтов, которыми обмотаны запястья.

— Дед с Сергеем сухого врезали Мишке с Петром, — смеется Толик. — Давай сразимся с ними?

— Давай.

Толик потянулся к окну, чуть приподнял его, в рубку дохнуло холодом.

— Стихает, кажись.

— К утру стихнет.

— К утру уж точно. — Он опустил окно. — Завтра начнем невод чинить. Сливная вся в клочьях, нижняя подбора пожевана вся, вертикала вообще нету.

— Пустяк.

— Да это… — отмахнулся Толик. — По берегу выстлал и форшмачь. Не то что на палубе, на берегу хорошо.

— Еще бы.

— Неводок будет как новенький, — улыбнулся Толик. — Правда, сдачу потеряли. Но скоро жировая навалится, неводок налажен, глядишь, и Андрея обставим.

— Андрея трудно.

— Андрея трудно, — согласился Толик, — но можно… Наш дед не хуже его курит в этой промышленности. А Николаева запросто.

— И делать нечего.

— От черт! — Толик опять потянулся к окну. — Скорее бы стихало.

— К утру все нормально будет.

Заскрипели ступеньки на трапе, послышалось «пхе-х», и выбрался дядя Степа. Боком полез из рубки. Не глядя на нас, бросил:

— Ложитесь спать. Завтра встанем чуть свет. Пхе-х!

— Сейчас! Вот партию сгоняем. Ну, пойдем, что ли?

— Пойдем.

Спускаемся в кубрик, в последний раз глянул на окна, где бесилась ночь с дождем и холодом.

— …и гонит в ослепительной лазури-и-и… — опять запел Толик.

Кораблики, кораблики…

Передо мной сияло чистое море.

Мальчик в резиновых сапожках с зайчиками на голенищах

I

Я шел с моря.

Поднялся в рубку, море искрится и блещет. Небо чистое, воздух теплый. На горизонте зеленеет полоска берега, через несколько часов ступим на твердую землю.