Избранное - [19]

Он роется в календаре,

Где все еще свежие краски

И чьи-то пометки видны,

Но это касается русско —

Японской забытой войны.

Ему уже за девяносто.

Куда его жизнь занесла! —

Придворного орденоносца

И крестик его «Станислав».

Придворным он был ювелиром,

Низложен он был в Октябре.

Нас двое, и наша квартира

Затеряна в третьем дворе.

А он еще помнит заказы

К светлейшему дню именин,

Он помнит большие алмазы

И руки великих княгинь.

Он тайные помнит подарки,

Эмаль и лазурь на гербах,

И странные помнит помарки

На девятизначных счетах.

Когда он, глухой, неопрятный,

Идет, спотыкаясь, в сортир,

Из гроба встает император,

А с ним и его ювелир.

И тяжко ему. Но полегче

Вздыхает забытый сосед,

Когда нам приносят повестки

На выборы в Суд и Совет.

Я славлю Тебя, Государство!

Твой счет без утрат и прикрас,

Твое золотое упрямство,

С которым ты помнишь о нас.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ОСЕНИ

Прекрасна родина. Чудесно жить в ладу

С ее просторами, садами, городами,

Вытягиваться утром в высоту

И понимать на ветреном мосту

Волны пронырливое рокотанье.

Вернуться за полночь домой. До мозжечка

Втянуть дымок и повернуть свой ключик,

Но поздней осенью не выплесть из венка

Ни роз, ни листьев, ни колючек.

Прекрасна родина. Сады ее пусты.

Нет поздней осенью от холода защиты.

И все-таки завьюженной плиты

Не променяй на выжженные плиты.

Согрейся как-нибудь. Укройся с головой,

Прости хоть до утра несносные обиды.

Не спится? Ничего. Лежи, глаза закрой,

Припомни всех — столь многие забыты.

Ты видел их, ты знал. Ты с ними заодно

На собственный манер страну свою устроил.

Так зябко в комнате, так жутко. Но зато

Рассветный этот час тебе полжизни стоил.

Пора на холодок. Пододеяльник жестк,

А новый день похож на старое лекало.

И зеркало послушнее, чем воск,

Оттиснет твой портрет и подмигнет лукаво.

599/600

На шестисотом километре колодец есть у полотна,

Там глубока до полусмерти вода и слишком холодна.

Но нет другой воды поблизости, и, поворачивая ворот,

Я каплю потную облизываю, пока не капнула за ворот.

И достаю я пачку «Джебела», сажусь на мокрую скамейку,

Вытягиваю вместо жребия надкушенную сигаретку.

Мои зрачки бегут вдоль линии.

                                            Сначала в сторону Варшавы,

Где облаками соболиными закрыты дальние составы.

Но сладко мне в другую сторону спешить,

                                                        к родному Ленинграду,

И подгонять нерасторопную в пути путейскую бригаду.

О паровозы с машинистами, позавчерашняя потеха,

Как сборники с имажинистами, вы — техника былого века.

И я не понимаю спутников, транзисторов и радиации,

А понимаю я распутников, что трижды переодеваются,

И, не спеша, сидят за столиком,

                                             и медленно следят за женщиной,

Позируя перед фотографом из этой вечности засвеченной.

На свете что непостояннее, чем жизнь?

                                                     Отстав от века скорого,

Не наверстать мне расстояния,

                                                 как пассажирскому до скорого.

Я докурил, и боль курения дошла до клапана

                                                                           уставшего.

Пришла пора испить забвения

                                                       из этого колодца страшного.

МУЗЫКА ЖИЗНИ

Музыка жизни — море мазута,

ялтинский пляж под навалом прибоя.

Музыка жизни — чужая каюта…

Дай же мне честное слово, прямое,

что не оставишь меня на причале,

вложишь мне в губы последнее слово.

Пусть радиола поет за плечами,

ты на любые заносы готова.

Флейты и трубы над черным рассудком

Черного моря и смертного часа —

этим последним безрадостным суткам,

видно, настала минута начаться.

Белый прожектор, гуляет по лицам

всех, кто умрет и утонет сегодня,

музыка жизни, понятная птицам,

ты в черноморскую полночь свободна.

Бьются бокалы, и падают трапы,

из «Ореанды» доносится танго,

музыка жизни, возьми меня в лапы,

дай кислородный баллон акваланга.

Что нам «Титаник» и что нам «Нахимов»?

Мы доберемся с тобою до брега,

этот спасательный пояс накинув,

и по пути подберем человека.

В зубы вольем ему чистого спирта,

выльем на душу «Прощанье славянки»,

музыка жизни — победа, обида,

дай мне забвенья на траурной пьянке.

Слышу, что катит мне бочку Бетховен,

Скрябин по клавишам бьет у окраин,

вышли спасательный плот мне из бревен,

старых органов, разбитых о камень.

Тонут и тонут твои пароходы,

падают мачты при полном оркестре,

через соленую смертную воду

пой мне, как раньше, люби, как и прежде.

НОВОГОДНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ В ГОРОДЕ ЗЕЛЕНОГОРСКЕ, БЫВШИЕ ТЕРИОКИ

Так важно чавкала трава

под новогодней теплой жижей,

что не замерзла голова

под несезонной кепкой рыжей.

И только бешеный малыш,

скользя на узких санках финских,

прошел по следу старых лыж,

ближайший путь до моря вызнав.

И я пошел туда за ним

средь старых зданий териокских,

и смутный пар, что банный дым,

стоял столбами на торосах.

Здесь был когда-то интернат

в послевоенную годину,

в нем жил я много лет подряд

и в памяти не отодвину

бетонный дзот, где стенгазет

руководил я рисованьем,

над Балтикой предчувствий свет,

что стал моим образованьем.

Под вечер отступал залив,

показывалось дно, мелея,

я становился не болтлив,

тихонько маясь и немея.