Избранное - [14]
События эти породили в умах узников много разных иллюзорных настроений, никогда и ни в чем не осуществившихся.
Только два человека точно, верно понимали значение всякого слова вождя. Политрук Барков, всего лишь политрук, молодой старший лейтенант. Этот верный апостол Учителя понимал, как должно поступать, а плохо это или хорошо – знает сам Учитель.
Вторым был молодой ветеринарный врач Владимир Вьюхин, уроженец архангельской двинской деревни, сын крестьянки-вдовы, человек богатырского вида и поведения. Несмотря на молодость, выдумки в его голове не рождались. Он осмеивал оптимизм других и не отчаивался сам.
Тюрьму мы покинули с разными этапами.
Я ушел в Беломорско-Балтийские лагеря, он – в Северо-Уральские.
И вот спустя девять лет, зимой, на Соликамском железнодорожном вокзале мы встретились снова и вспомнили, как вдвоем драили коридорные полы в Кандалакше за лишний кусок хлеба и миску баланды. Я уже был два года на воле, он – первый год.
Не раз в жизни приходится убедиться, что земля достаточно мала для встреч. Он продолжал работать и после освобождения – главой ветеринарной службы управления одного из лагерей ГУЛАГа на территории Пермской области.
«Встать! Суд идет!» Было бы очень комично, если бы секретарь суда традиционно провозгласил эти слова. Суд уже был на месте, подсудимый здесь же, в небольшой комнате штаба дивизии, конвой – в коридоре. Зрелища нет даже для сильно экзальтированной натуры. Тоска смертная. Если не засмеешься, то заплачешь.
К такой форме разрешения моего уголовного дела пришли не сразу. В нем была интрига. Я, подсудимый, живший под чужим именем, балакающий по-английски, сын кулака, коварно проник в армейскую школу. Зачем?
Чтобы сильно повредить обороноспособности страны. Устроить шумный процесс – просто. Был опыт. Но где публика – вот в чем вопрос. Публики нет, в гарнизоне одни солдаты. И пришлось сократиться.
За столом трибунала сидели три офицера, одного я знал по службе – командир гаубичной батареи. Следственные материалы не оставляли повода что-то выяснить, спросить. Свидетелей – ни одного. Обвиняемый ничего не отрицает. Он с большим подвздохом произносит протест против следственных процедур и мотивов обвинения. Все это похоже на первую репетицию плохой пьесы. Мой пафос был смешон еще и потому, что вид мой, моя фактура была мальчиковой, и членам суда было неловко. За это чувство неловкости они и прибавили мне два года тюрьмы, когда могли вполне ограничиться пятью годами.
Итак, семь лет лишения свободы и три года поражения в каких-то правах.
И колобок покатился дальше.
В новые казенные дома
Смена тюрьмы на лагерь – событие уже только потому, что все внове. Неизменна неволя. Становись, садись, ложись, встань, иди, шаг влево, шаг вправо – стреляю. Мы усвоили быстро, что это всерьез и обжалованию не подлежит.
В августе, в теплый солнечный день, во дворе тюрьмы отобранных этапников коротко остригли, «ошмонали» и подвели к воротам.
В тюремной каптерке у меня сохранялся один солдатский ремень. Его мне вернули. Перед самым выходом в открывшиеся ворота, с высокого крыльца здания тюрьмы меня громко окликнули, и высокий худой тюремный завхоз передал мне ослепительно белую подушечную наволочку. В ней были разные хорошие продукты. Поразила меня белизна ткани и то, что обо мне кто-то заботится. Думаю, что эта сочувствующая помощь была от врача Веры Анисимовны.
Прозвучала команда «марш!», и мы вышли за ворота. Этапные товарные вагоны стояли на маневровых путях, посадка прошла быстро, нас было мало, человек 150. И двери закатились до упора.
Через двое суток мы прибыли в первую гулаговскую столицу-«медведку» – город Медвежьегорск. Там было до полдесятка лагерных зон, а может, и больше. Наши – две рядом – именовались пересыльными.
Не более недели нас водили на земляные работы. После длительного пребывания в тюрьме и ничегонеделания работа была очень трудна. Трудна больше потому, что я был сильно истощен от недоедания. Все здесь были новичками, в лагерной жизни ничего не понимали, и «придурки» могли с нами не считаться.
Через неделю сформировали пеший этап в 300–350 человек из молодых людей.
По прибытии на место я узнал, что мы находимся в колонне строгого режима в глухой тайге к востоку от Онежского озера. Работа – только лесоповал. В нашей колонне почти все зэки были уголовниками с большими сроками наказания.
Я оказался среди них потому, что в моем формуляре было два имени. Это обстоятельство не раз усложняло мою жизнь. Правда, среди зэков это повышало мою личностную оценку, и я не спешил рассеять их романтические заблуждения.
Я был «фраер», но еще неведомо какой. Да и будет неправдой сказать, что я сам к уголовникам относился без неприязни и вполне терпимо. Меня раздражали больше тупые хулиганы, а не воры и мошенники. Я уже тогда знал, что более справедливо было бы поменяться местами уголовникам-зэкам с их судьями. При таких мыслях не будешь их строго осуждать или, тем более, презирать. Они часто оказывались и интересными.
Наши бытовые условия были такие: в добротных бревенчатых бараках были вагонные двухуровневые нары 2+2 без постелей, одеял или чего иного; кухня, где варили баланду и даже кашу. Хлеб привозили откуда-то на лошадях. Освещение – электрическое. Вода из колодца. Все постройки были нестарыми. Вероятней всего, это была усадьба леспромхоза гражданского, переданная ГУЛАГу и дооборудованная охранной зоной с вышками.
