Избранное - [60]

Тебе это непонятно? Кажется сказкой? Рассказ о моей земле и вправду сказка, ибо ее теперешняя жизнь — это продолжение доисторической сказки. Хаос, в котором лишь смутно вырисовываются контуры великана. И в этой непостижимости как раз и кроется источник ее самобытного обаяния. Печальная и прекрасная, кровожадная и неумолимая, точно Молох, пожирает она своих лучших детей, движимая непостижимым инстинктом. Из-за какого-то болезненно неуемного человеколюбия, которое, пожалуй, превосходит по силе человеколюбие Достоевского, ибо она, наверное, и пожирает своих самых одаренных детей для того, чтоб когда-нибудь, через много веков, насытившись и окрепнув, с лихвой покрыть свой долг и родить изнуренному и сбившемуся с благой дороги человечеству новых гениев и апостолов.

Видишь, я возненавидел ее, потому что ее можно или страстно, самоотверженно любить, или ненавидеть, я проклял ее, когда почувствовал ее удушающее объятие. Я и сейчас не могу думать о ней без дрожи, я отшвырнул ее со своего пути, но я чувствую, что она и сюда тянет свои щупальца. Стоит мне только закрыть глаза, как я вижу ее спокойные горящие глаза, которые пронзают меня насквозь и молча повелительно зовут…

— Раз так, ты вернешься. Но я тоже поеду с тобой.

— Нет, нет! Никогда!

— Судя по силе твоей ненависти, ты очень ее любишь, а ненавидишь, наверное, потому, что не дал ей того, что ей принадлежит, свою жизнь и свое честолюбие. Ты чувствуешь свой долг перед ней, оттого и ненавидишь.

— Это неправда!.. Ложь, ложь!

— Дорогой, ты мучаешься, ты несчастлив, несмотря на все свои успехи… Кто ты? Почему заставляешь себя жить в ледяной броне, если сердцу твоему зябко? Почему бежишь от любви, почему отталкиваешь ее? Ты замерзаешь в одиночестве, это противоречит твоей природе. Милош, ты заставляешь себя жить рассудком, ты не создан для этого. И любишь ты рассудочно: и меня, и себя, и свое безмерное честолюбие; ты заглушаешь голос своего сердца, которое жаждет искреннего чувства. Как тяжко тому, кто тебя любит, а я тебя все же…

— Нет, только не это! Я не хочу, чтобы ты меня любила. Беги от меня! Только плотская любовь… другого я не вынесу, не хочу быть в долгу перед тобой.

Я могу дышать только в одиночестве. Быть одному, для всех чужим, посторонним. Не хочу лезть ни в чью душу и в свою не пущу никого. Пусть лежит в земле, как факир с засунутым в глотку языком — сердце его бьется раз в полчаса, и, когда перестанет, никто не узнает об этой смерти, даже он сам. Я никому не смотрю в глаза, а когда кто-нибудь заглядывает в мои, я отворачиваюсь. Говорю тебе откровенно: я боюсь любви, она мне мешает. Любить — это значит связать свои цели и свою судьбу с другим человеком, а я ни перед кем не хочу быть в ответе за свою жизнь и за свои дела.

Еще в самом начале разговора Милош отстранился от нее. Теперь он пересел в кресло. Женщина прижалась к стене и, сдвинув брови, устремила на изменившееся лицо Милоша, на его впавшие глаза глубокий, внимательный взгляд.

— Может быть, ты… раздражен… в отчаянии… Может быть, ты бы и хотел любить, но тебе не позволяет твое непомерное тщеславие. И причиняет боль все, что ты сделал своими руками…

Милош вскочил на ноги, приблизил свое лицо к лицу женщины и судорожно сжал ей руки выше локтей.

— Не надо меня любить!

— Буду, именно за это и буду тебя любить, — простонала Вильма. — Тебя надо любить, ты сам этого хочешь… — И она обвила руками его шею. — Расскажи мне о своих близких, о тех, кто тебя любил.

— С тех пор как я уехал из дому, они непрестанно думали обо мне, хотя никогда обо мне не говорили, видели меня перед глазами, мне предназначались первые бутоны на новых побегах. Я знаю это. А когда еще я был с ними, они говорили только обо мне, поджидали меня, встречали и провожали, если я куда-нибудь уходил. Они смеялись, когда я смеялся, мрачнели и хмурились, если я был не в духе. Они любили меня какой-то стихийной любовью, любили таким, какой я есть, и потому только, что родили меня, потому что и сами родились в той же постели, потому что у меня такие же жесты, глаза, голос и походка. Каждый из них готов был в любую минуту умереть за меня, но никогда никто из них не видел во мне отдельного человека, особенного, независимого от других, — от семьи. Никому из них и в голову не приходило, что человек, в чем-то, может быть, и схожий с ними, выросший в их среде и близкий им по крови, может иметь особый, закрытый для них мир и свою жизнь. Они любили меня как часть себя, как члена своей семьи, а не как человека самого по себе, с присущими только ему свойствами и талантами. Я мог бы быть весь в струпьях, но им казался бы писаным красавцем, я мог бы быть мелочным, злым и пакостным, но для них был бы самым лучшим. Надо только быть с ними, принадлежать им. Мой ум и способности импонировали им, они ими гордились, но не любили их. За мои идеи они не дали бы ни одного кирпича из наших старых стен, а к моим идеалам относились ревниво и ненавидели их. В семейной программе они отвели мне определенное место и не терпели никаких отступлений. Когда я после защиты диссертации приехал домой отдохнуть и набраться сил для большой работы, они буквально заплеснули меня своей любовью. Приготовили мне комнату, окружили нежным вниманием и неусыпными заботами, пребывая в сладкой уверенности, что я до самой смерти буду делать тут свое маленькое дело, провожать их на кладбище и целиком погружусь в мирное счастье, которое увенчается тем, что и меня когда-нибудь оплачут и проводят до семейного склепа. И когда я, испугавшись, что размякну от этих нежностей, сказал, что здесь для меня нет поля деятельности, что здесь я вообще не могу работать, они пришли в неописуемый ужас. Последовало тяжелое объяснение, полное жестоких слов и взаимных упреков, и в результате я хлопнул дверью и приехал сюда, в неизвестность, чтоб в борьбе добиться успеха. Через полтора года, после первой удачной работы, я написал им и послал денег. Они вернули их. И с тех пор всякая связь между нами прекратилась.