Избранное - [57]

— Франц, принесите потом от Клайнвехтера, как и всегда, ветчины, семги, икры, селедочного масла, конечно же, булок, миндаля, яблок, конфет, только не как всегда, а шоколадных без ликера; затем две бутылки бургундского и две пива. Я сейчас уйду, а вы тем временем накройте стол на двоих, приготовьте самовар, лед и сделайте бутерброды. Все это принесите ко мне. Да, посмотрите, есть ли у нас еще ром и бенедиктин. Если нет, тоже купите.

До восьми часов он гулял. Приятно было дышать воздухом ранней весны. Он снова чувствовал себя свежим и бодрым, словно и не было напряженной работы последних дней. На каждом шагу он встречал знакомых, на их приветствия он отвечал против обыкновения с изысканной любезностью, но почти снисходительно. Ему казалось странным, что никто еще не знает о его блестящем успехе. «Ничего, узнают», — успокаивал он себя, но тут же с горечью подумал о том, как мал и узок круг его знакомых. И в памяти возникли картины недавнего прошлого. Ведь и пяти лет не прошло с тех пор, как он шел по бульварам, безвестный и незначительный. С каким вожделением смотрел он тогда на красивых женщин, страстно мечтая об интересном знакомстве и в то же время боясь его, потому что едва сводил концы с концами и жил в меблирашках. Теперь все иначе, и потому он смотрит на женщин смело, почти безошибочно определяя по одежде и поведению, кто эта особа и что собой представляет.

Когда он вернулся домой, в комнате горел свет, письменный стол был придвинут к окну, а посередине белел накрытый стол с красивым букетом в вазе. Все было в полном порядке. В ведре со льдом стояли две бутылки. Самовар оставалось только развести, а подносы с разнообразными бутербродами, семгой и ветчиной, возле которых блестели, словно стеклянные призмы, кусочки красного и белого желе, охлаждались на подоконниках.

Ока пошел к Францу, чтобы похвалить его за стол, а в особенности за то, что он вспомнил про цветы, взял у него счет и сдачу и приказал сидеть у себя, пока он его не позовет.

Без четверти девять раздался короткий звонок, и Ока, облаченный в смокинг, побежал открывать. В прихожую вошла запыхавшаяся высокая женщина в черном пальто и под густой вуалью. Немного пошептавшись, они вошли в освещенную комнату.

Пока Ока помогал ей снять пальто, целуя ей руки и лоб, она прерывисто, со смехом говорила:

— Кто-то шел за мной по пятам от угла, где я оставила машину, и до самого подъезда. Мне даже показалось, что он вошел за мной в дом. Впрочем, все это ерунда. Вряд ли он меня узнал. Мне так было трудно выбраться сегодня! Пришлось отменить два визита. Но для тебя я готова на любые жертвы. Так что же мы стоим?

Ока все время держал ее за руки и, не выпуская их, то и дело отходил, чтоб оглядеть ее всю.

— Дай налюбоваться на тебя. Сегодня ты прекрасна. Спасибо тебе.

Он хотел ее обнять, но она, зардевшаяся и довольная, мягко отстранила его и повела к дивану.

Госпожа Пенц, жена первого патрона Милоша, надворного советника, который участвовал в предприятия и своим огромным капиталом, и весом в обществе, была высокой, длинноногой белокурой германкой с прямыми сильными плечами, высоким лбом и прямым носом, с изогнутыми тонкими губами и энергичным подбородком. Ее ясные голубые глаза смотрели всегда открыто и прямо. Ничего от героических вагнеровских женщин не было в ее облике. И хотя она была на двадцать лет моложе своего мужа, человека сильного и крупного, она внушала какой-то безотчетный страх и ему, и своему отцу, прусскому генералу. Оку она полюбила только год назад, когда он проявил к ней интерес, ибо до этого, хотя он и бывал у них в доме, не обращал на нее никакого внимания. В последнее время она часто слышала и читала о нем хвалебные отзывы. Хофрат Пенц особенно высоко ставил этого «воистину гениального молодого человека, являющегося воплощением энергии и добросовестности», но на ее вопросы о том, что он за человек и откуда, мог сказать ей ровно столько, сколько было сказано в паспорте Милоша. И эта странная экзотическая, таинственная личность непреодолимо овладела мыслями госпожи Пенц. Гордость мешала ей сделать первый шаг к сближению, и она продолжала наблюдать за ним издали, однако с затаенной надеждой, что на этом дело не кончится. И именно в этот критический момент Милош вдруг стал проявлять к ней интерес. Она восхищалась его проницательностью, ибо была уверена, что прежде он ее сознательно избегал, а сейчас сознательно дарит ей тепло своих мудрых глаз. Женщина умная и лишенная всякой сентиментальности, она тотчас проникала в тайные замыслы, расчеты и ухищрения своих поклонников и заранее смеялась над ними, и смех этот каждый раз удерживал ее от безрассудных поступков. Но в поведении Милоша Оки было столько подкупающей простоты и искренности и вместе с тем непреклонной решительности и ясности… Этот рассудочный человек, в котором так причудливо сочетались цифры и мечты, честолюбие и душевная теплота, вызывал ее на поединок. Он уверен в победе, ведь такие люди действуют только наверняка; эта дерзость захватывает. И она все больше шла ему навстречу.

Она открыла в нем подлинного любителя музыки, хорошего музыканта и очень удивлялась тому, что об этом никто не знает. Кроме того, он был превосходным рассказчиком, который с легким юмором говорил о людях, книгах и картинах. Во многом он разбирался гораздо лучше, чем иные светские эрудиты, претендующие на знание искусства и изящной словесности. Но о себе он никогда не говорил. Не открывал своих планов, чувств, верований. В нем несомненно было что-то грубое, южное, но об этом можно было только догадываться. Чутье говорило ей, что под панцирем, который этот южанин надел на свою грудь, когда приехал сюда, на чужой север, должен таиться неукротимый темперамент, а возможно, и своеобразная чувственность. Ей нравился этот удивительный серб с черными как смоль, блестящими волосами, с зелеными глазами, длинным смуглым лицом, орлиным носом и крепкими здоровыми зубами в чуть выступающей нижней челюсти. Но особенно привлекало ее то непостижимое, что было в нем. И чем больше она узнавала Милоша, тем все больше и больше хотелось ей узнать о нем, увидеть его изнанку, его оборотную, затененную сторону. Она была абсолютно уверена в том, что у него есть своя тайна. Эта таинственность и эти смутные предчувствия, вероятно, и толкнули ее в его объятия.