Избранное - [17]

Кезмарский дернул себя за ус и обиженно заморгал. Даже шея у него покраснела.

— Я полагаю, что всякий настоящий и честный мадьяр должен любить свое отечество и народ. После смерти мы все будем лежать в родной земле. Конечно, красные Интернационал и науськанные его пропагандой…

— Брр! Оставьте ваши прописные истины и общие места! Будьте чуть-чуть искреннее! Положа руку на сердце, ну кто из нас настоящий мадьяр? Примите уверения в совершенном к вам почтении, но ведь вы словак, маленький Молдавани — румын, Халас… М-да! А я серб, буня. Вот вам и чистые мадьяры. Собрали нас с бору по сосенке, и мы распределили между собой роли. Какая там к черту миссия! Сплошное хвастовство, молодой человек, сплошная трескотня! А сейчас все эти Вайтбахи и другие богатые швабы только и думают о том, как бы попасть в столичные газеты и не отстать от других, если опять запахнет мертвечиной. Спорт и туалеты — вот вам все заботы наших магнатов о родине, а мы обезьянничаем. Ведь если иметь голову на плечах, мадьярский патриотизм — весьма прибыльное дело! Акционерное общество — вот что такое все наши миссионеры. «Любите родину, любите народ!» — это сказки для маленьких детей. Я, например, твердо знаю, что мне снится то, что я люблю. Например, я люблю женщин — и поэтому мне снятся женщины; я люблю играть в карты — и мне снится, что я играю в макао; я люблю рыбу — и мне снится загородная прогулка с рыбной ловлей и пикник; но родина и народ мне еще ни разу не снились… Так скажите же мне, пожалуйста, что такое родина и что такое народ?

— Ха-ха-ха, господин адвокат шутит! Ха-ха-ха! Чудесно! Ха-ха-ха!

— Шучу? К сожалению, я совсем не шучу, — сказал сердито Паштрович и продолжал торопливо, точно боясь, что кто-нибудь прервет этот рвущийся из него поток слов: — Да возьмите хотя бы наши выборы. Всюду выдвигается лозунг: «Против немадьяр». А ведь вы и сами знаете, что это отнюдь не служит на пользу нашей так называемой идее. Да о ней никто и не думает. Просто-напросто надо как-то пристроить сыновей чиновников, чтобы они могли выплатить долги патриотическим учреждениям и жениться на дочерях-бесприданницах тех же самых чиновников. А мадьярская армия? Восемь тысяч вакантных мест для разорившихся мелких помещиков! А разве не патриотизм рождает взяточничество, всякого рода «панамы»? Вы вот молоды, вы, вероятно, не помните, как после оккупации огромный фонд в помощь раненым и семьям погибших солдат — а среди них были, конечно, и хорваты, и сербы, и мадьяры — вдруг исчез, испарился, как камфара. Погорел на этом деле только один помощник жупана — и все… А зачем нам, скажите, эти мерзкие деньги? Кто у нас ощипал платановые аллеи и выковырял бетон из-под потрескавшегося асфальта? И почему это именно немецкая фирма должна портить нам глаза тусклым освещением? А? Господа славят Арпада[12] за то, что он привел сюда венгров. Конечно, его есть за что славить. Его можно и нарисовать. Но кто возьмется нарисовать современных арпадов, которые выселяют народ? Ни у кого нет сердца! Хватай, хватай, сколько можешь, хватай — и больше ничего. А если у тебя есть сердце — ты погиб!.. Но позвольте, — Паштрович вскочил с пылающим лицом, — почему мы все сидим как в воду опущенные? Сегодня мы будем веселиться! Простите, господа, одну минуточку!

Возбужденный и пыхтящий, он резко повернулся, опрокинув при этом чью-то чашку с чаем, рассмеялся и со словами:

— Пусть знают, как в этом доме умеют принимать гостей! — выбежал из столовой, хлопнув за собой дверью.

Гости застыли в изумлении. Они чувствовали что-то похожее на приближение бури.

— Я не знала, что у тебя такой темпераментный муж, — не преминула подпустить шпильку княгиня.

— Да, я, пожалуй, еще могу в него влюбиться под старость! — небрежно бросила в ответ госпожа Паштрович и закусила губу, беспокойно поглядывая на дверь.

Эржика целиком запихала в рот пирожное и, не разжевывая, уставилась неподвижным взглядом в пространство. Было заметно, как под тонкой тканью кофточки билось ее сердце. Вдруг она вздрогнула, тихо поднялась и вышла в коридор. Там она открыла окно и подставила лицо холодному и влажному весеннему ветру, который шелестел в стеблях дикого винограда, обвивавшего стены дома. Она услышала негромкий голос отца и, когда он проходил мимо нее, остановила его и обняла за шею.

— Папочка, что ты там делал?

Отец взял лицо дочери в свои ладони и поцеловал ее в волосы.

— А-а, вот увидишь. Тебе понравится.

Эржика угрюмо отстранилась, уверенная, что он ничем не сможет ее ни удивить, ни обрадовать.

V

Гости собрались было расходиться, но Паштрович пригласил их остаться поужинать, сказав первое, что пришло ему в голову, — якобы сегодня двадцать пять лет со дня получения им докторской степени. Он был необычайно любезен со всеми и даже вникал в детали приготовления ужина. Про себя он решил напоследок до отвала накормить этих гусениц. Они изгрызли ему корни, пожрали цветы, так пусть съедят и последние прелые листья.

— Петр, поставьте шампанское в лед.

Как странно, что он так поздно прозрел! Он только теперь ясно осознал, кто все это время подкапывался под него и кто, по сути дела, эти люди, которым он чуть ли не каждый день пожимал руки, ни разу не догадавшись заглянуть им в глаза. До сих пор он, например, не замечал, какие глаза у Кезмарского. Унылые и совершенно пустые! И какая у него отвратительно тонкая кожа! Наверное, стоит подцепить ее ногтем, и она сползет, как кожура с ветки рябины.