Пьеретто посмеивался.
— Ты что? — спросил я, насторожившись.
— Чтобы спать, надо сперва побаловаться с женщиной, — сказал Пьеретто. — Вот почему старики не спят и вы не спите.
— Может быть, — пробормотал Орест, — но все равно у меня слипаются глаза.
— Ты не городской, — сказал Пьеретто. — Для таких людей, как ты, ночь еще имеет смысл — тот же самый, что в былые времена. Ты вроде дворняжки или курицы.
Был уже третий час.
Холм по ту сторону По искрился, словно усыпанный блестками. Было прохладно, пожалуй, даже холодно.
Мы поднялись и пошли назад, к центру. Я думал о том, какой ловкач Пьеретто: себя поддеть не даст, а нас всегда выставляет лопухами. Ни я, ни Орест, к примеру, не томились бессонницей из-за женщин. В который раз я спросил себя, какую жизнь вел Пьеретто до того, как приехал в Турин.
На скамейках у привокзального газона, под чахлыми деревцами, спали с открытым ртом два оборванца. Без пиджаков, курчавые, с черными бородами, они были похожи на цыган. Неподалеку находились уборные, и, несмотря, на ночную свежесть и разлитый в воздухе запах лета, здесь стояла вонь, точно напоминание о длинном солнечном дне, сутолоке и шуме, о пыли и поте, выщербленном асфальте, беспокойной толпе. Под вечер на этих скамейках у газона — жалкого оазиса в сердце Турина — всегда сидят невзрачные женщины, бобыли, лоточники, горемыки. Чего они ждут? Пьеретто говорил, что они ждут чего-то необыкновенного — землетрясения, от которого рухнет город, светопреставления. Иногда летняя гроза разгоняет их и все омывает.
Два оборванца спали как убитые. На безлюдной площади какая-то светящаяся вывеска еще взывала к пустому небу, бросая отблески на их лица.
— Вот разумные люди. Надо взять с них пример, — сказал Орест и было двинулся домой.
— Пойдем с нами, — сказал Пьеретто. — Дома тебя никто не ждет.
— Ну и там, куда вы идете, меня тоже никто не ждет, — сказал Орест, но остался.
Мы свернули к новой галерее.
— Этим парням можно позавидовать, — сказал я тихо. — Должно быть, хорошо проснуться на площади при первых лучах солнца.
Пьеретто ничего не ответил.
— Куда мы идем? — сказал я, останавливаясь.
Пьеретто прошел еще несколько шагов и тоже остановился.
— Я бы не прочь куда-нибудь зайти, но везде закрыто, — сказал я. — Хотел бы я знать, на что нужна вся эта иллюминация.
Пьеретто не ответил по своему обыкновению: «А ты на что нужен?», а проговорил:
— Хочешь, пойдем на холм?
— Далеко, — сказал я.
— Далеко, но зато как там пахнет, — сказал он.
Мы снова спустились по проспекту; на мосту мне стало холодно; потом быстрым шагом, чтобы поскорее оставить позади привычные места, мы стали подниматься по склону. Было сыро, темно, луна не показывалась; в воздухе мелькали светляки. Немного погодя мы замедлили шаг, запыхавшись. На ходу мы с Пьеретто говорили о себе; говорили с жаром и втягивали в разговор Ореста, вспоминали, как ходили по этим дорогам, разгоряченные вином или спором. Но все это не имело значения, все это было только поводом для того, чтобы идти, подниматься, мерить шагами холм. Мы шли мимо полей, оград, решеток вилл, вдыхали запах асфальта и леса.
— По-моему, пахнет так же, как от цветка в вазе, никакой разницы, — сказал Пьеретто.
Как ни странно, мы до сих пор никогда не поднимались на вершину холма, по крайней мере по этой дороге. Где-то должен был быть перевал, высшая точка косогора, откуда, как я себе представлял, взору, словно с балкона, открывается внешний мир — раскинувшиеся внизу равнины. С других точек холма, из Суперги, из Пино, мы днем уже смотрели на окрестности. Орест показывал нам пальцем на темнеющие вдали, за морем крутогоров, лесистые урочища — его родные места.
— Поздно очень, — сказал Орест. — Когда-то здесь было полно всяких заведений.
— В какое-то время они закрываются, — сказал Пьеретто. — Но те, кто уже там, кутят до утра.
— Подумаешь, — сказал я, — стоит подниматься летом на холм, чтобы развлекаться за закрытыми ставнями и дверьми.
— Там, наверное, есть сад, лужайки, — сказал Орест. — Спят, должно быть, в парке.
— Где-то и парки кончаются, — сказал я. — Начинаются леса и виноградники.
Орест что-то проворчал. Я сказал Пьеретто:
— Ты не знаешь сельской местности. Бродишь ночи напролет, а сельской местности не знаешь.
Пьеретто не ответил. Время от времени где-то лаяла собака.
— Хватит, дальше не пойдем, — сказал Орест на повороте дороги.
Пьеретто вышел из задумчивости.
— Тем более, — поспешно сказал он, — что зайцы и змеи притаились — боятся прохожих, а пахнет здесь бензином. Где теперь та сельская местность, которая вам по душе?
Он с ожесточением набросился на меня.
— Неужели ты думаешь, — произнес он безапелляционным тоном, — что, если кого-нибудь зарежут в лесу, все будет как в сказке? Как бы не так, и сверчки вокруг мертвого не умолкнут, и озеро крови будет не больше плевка.
Орест с отвращением сплюнул. Потом сказал:
— Осторожно, машина.
Медленно и бесшумно показался большой открытый бледно-зеленый автомобиль и послушно остановился как вкопанный, оставшись наполовину в тени деревьев. Мы растерянно уставились на него.
— Смотри-ка, фары погашены, — сказал Орест.
