Потом она заметила, что Гвидо заснул, и ей показалось невероятным, что можно спать вот так, обнявшись, и она потихоньку отодвинулась, но на новом месте, не согретом их телами, ей стало не по себе — она почувствовала себя голой и одинокой. Опять подкатила тошнота и защемило сердце, как бывало в детстве, когда она мылась. И она спросила себя, почему Гвидо спит с ней, подумала о том, что будет завтра, вспомнила, как она ждала его все эти дни, и глаза у нее наполнились слезами, которые она выплакала тихо, чтобы Гвидо не услышал.
Они оделись в темноте, и в темноте Джиния вдруг спросила, кто была эта натурщица.
— Так, одна бедняга. Ей сказали, что я вернулся, вот она и пришла.
— Она красивая? — спросила Джиния.
— Ты что, не видела?
— Но как можно позировать при таком холоде?
— Вам, девушкам, холод нипочем, — сказал Гвидо. — Вы созданы для того, чтобы быть голыми.
— Я не смогла бы, — сказала Джиния.
— Да ведь лежала же ты только что голая.
Когда зажегся свет, Гвидо с улыбкой посмотрел на нее.
— Ты довольна? — сказал он.
Они сели рядышком на тахту, и Джиния положила голову на плечо Гвидо, чтобы не смотреть ему в глаза.
— Я так боюсь, что ты меня не любишь, — сказала она.
Потом Джиния стала готовить чай, а Гвидо тем временем курил, сидя на тахте.
— Кажется, я делаю все, как ты хочешь. Я даже на весь вечер выпроводил Родригеса.
— Он вот-вот вернется? — спросила Джиния.
— У него нет ключа от подъезда. Я сам спущусь за ним.
Они расстались у подъезда, потому что Джинии не хотелось встречаться с Родригесом. Она вернулась домой на трамвае осоловелая, уже ни о чем не думая.
Так началась для нее новая жизнь, потому что теперь, после того как они с Гвидо видели друг друга голыми, ей все казалось иным. Вот теперь она действительно была как бы замужем, и, даже когда оставалась одна, ей достаточно было подумать о глазах Гвидо, вспомнить, как он смотрел на нее, чтобы прогнать чувство одиночества. «Вот что значит выйти замуж». Она спрашивала себя, вела ли себя мама так же, как она с Гвидо. Но ей казалось невозможным, чтобы у других хватило на это смелости. Ни одна женщина, ни одна девушка не могла видеть голого мужчину, как она видела Гвидо. Такое может случиться только раз.
Но она не была дурой и понимала, что все так думают. И Роза тоже так думала, когда хотела покончить с собой. Разница только в том, что она ходила с Пино в луга и не знала, как хорошо встречаться и болтать с Гвидо.
Однако с Гвидо было бы хорошо и в лугах. Джиния все время думала об этом. Она проклинала снег и холод, которые были помехой всему, и, замирая от наслаждения, думала о лете, когда они будут ходить на холм, гулять ночью, открывать окна. Гвидо сказал ей:
— Видела бы ты меня в деревне. Только там я пишу по-настоящему. Ни одна девушка не сравнится с холмами.
Джиния была рада, что Гвидо не взял натурщицу, а хотел написать картину, которая опоясывала бы всю комнату, как прорезь в стене, так, чтобы на тебя со всех сторон глядели холмы и ясное небо. Он обдумывал ее, когда был солдатом, а теперь целый день возился с полосами бумаги и делал на них мазки, пока еще просто так, для пробы. Однажды он сказал Джинии:
— Я еще недостаточно хорошо тебя знаю, чтобы написать твой портрет. Подождем.
Родригес почти не показывался: когда к ужину Джиния приходила в студню, он уже сидел в кафе. Зато там бывали другие знакомые Гвидо, которые приходили провести с ним вечер, в том числе и женщины: однажды Джиния увидела окурок, запачканный помадой, и вот тогда-то, чтобы доставить удовольствие Гвидо, она, сказав, что не хочет беспокоить его и стесняется этих людей, предложила ему оставлять дверь открытой, когда он один и хочет ее видеть.
— Я бы приходила всегда, Гвидо, — сказала она, — но я понимаю, что у тебя есть своя жизнь. Я хочу, чтобы, когда мы видимся, мы были одни и чтобы я никогда не бывала тебе в тягость.
Говорить ему подобные вещи доставляло ей такую же острую радость, какую она испытывала, когда они обнимались. Но в первый раз, когда она нашла дверь запертой, она не выдержала и постучала.
Иногда в обед к ней приходила Амелия с осунувшимся лицом и синевой под глазами. Они сразу выходили, потому что Джиния не хотела дать ей время сесть на тахту, и до трех часов слонялись по улицам. Амелия без стеснения заходила в бар и пила кофе, оставляя на чашке пятно помады — она густо красилась, чтобы не выглядеть бледной. Когда Джиния сказала ей, что так она может заразить людей, которые будут после нее пить из этих чашек, Амелия ответила, пожав плечами:
— Пусть моют. Ты что думаешь? На свете полно таких людей, как я. Вся разница в том, что они этого не знают.
— А тебе, видно, лучше, — сказала Джиния. — У тебя голос звонче.
— Ты находишь? — сказала Амелия.
Только об этом они и говорили. Джиния хотела бы о многом спросить Амелию, но не решалась. В тот единственный раз, когда она упомянула о Родригесе, Амелия скорчила гримасу и сказала:
— Брось, ну их обоих.
Но однажды вечером она пришла к Джинии и спросила:
— Ты пойдешь сегодня вечером к Гвидо?
— Не знаю, — сказала Джиния. — У него, наверно, будет народ.
— И ты стесняешься, не хочешь надоедать ему? Приучаешь его развлекаться без тебя? Дура, пока ты не перестанешь тушеваться, у тебя никогда ничего не выйдет.
