Избранное - [3]

В беседе с критиком Ватанабэ [6] писатель говорит о том, что заставило его взяться за эту тему. Дело не в том, что уничтожаются именно киты и деревья. Дело в том, что общество считает это нормальным — уничтожать то, что принадлежит природе, уничтожать что-либо в принципе, — привыкает и перестает замечать, что совершает недозволенное. Это развращает человеческое сознание, приучает к мысли о безнаказанности зла. Отношение к деревьям и китам помогает понять, что сделалось с людьми.

Общество, которое не видит в этом криминала, — больное общество, хочет сказать писатель, и нужно задуматься над этим, пока не поздно. Самый страшный грех — неощущение греха. Наверно, в такие моменты кончались цивилизации, когда люди не ведали, что творили, переставали замечать, что совершают недопустимое, неприличествующее человеку, Люди так привыкли вонзать топор в дерево, что не слышат его стонов, Но это не значит, что так и надо. Люди живут по правилам, но кто придумал эти правила? Они их придумали для собственного удобства. Писатель буквально бьет в набат, предостерегая об угрозе.

Насколько же должна опостылеть жизнь в обществе, чтобы предпочесть ей жизнь в убежище! Насколько же должна обесцениться жизнь, если ей предпочитают смерть, воспринимая ее как избавление! Ведь и подростки стали на путь преступления из чистой ненависти к обществу. А почему? Не потому ли, что оно, это общество, ее заслуживает? Если общество выродилось, вывернулось наизнанку, если правила, которые придумало для собственного удобства, выдает за вечные истины, если оно обездушено, формализовалось до такой степени, что перестало ощущать собственный распад, то почему оно не должно внушать ненависть?

Этот процесс начался не сегодня. Более ста лет назад Томас Карлейль сокрушался: «Нет человеческого деяния более безнравственного, чем этот формализм… Он парализует; моральную жизнь духа в самой сокровенной глубине ее… Люди перестают быть искренними людьми». Япония, приобщившаяся к буржуазной цивилизации, пережила это в полной мере. Формализм пронизывает всю жизнь, все поры общества, становится нормой. Человек оказывается средством, потому что целью становится нажива, прибыль. Одетые в панцирь, переставший ощущать токи земли, могут быть преуспевающими бизнесменами, но они не способны ощутить действительные потребности общества и успешно выполняют то антидело, которое приближает конец.

Можно убивать не только китов, можно убивать время, когда к делу относятся формально. Время страдает из-за того, что люди придумали фиктивные дела. Убивают слова, когда к ним относятся формально, происходит уничтожение слов. Древние японцы верили, что и слова имеют душу — котодама. Убитое слово, трупы вместо живых слов, засоряют воздух, заслоняют свет, мешают людям ориентироваться, разобраться, что же происходит на самом деле, Потому и потянулись подростки к Исана, что он знал живое слово, не мог губить деревья и убивать слова. Он стал таким, когда утратил панцирь. Когда утратил панцирь, к нему вернулось Слово. Подростки верили: только Исана сможет рассказать про них правду, чтобы не погибла их идея, даже если сами они погибнут. Они так и назвали его — «специалист по словам». Но и он ушел с ощущением невыполненного долга: «…слово мое не вошло в вас». Потому, что он сам «не в состоянии объяснить смысл слов… песню китов и позволил ей безвозвратно утонуть в потоке времени». Но как он мог человеческим языком объяснить необъяснимое!

И подростки в свой последний час, понимая безвыходность положения, все же смеялись над стереотипами формальных увещеваний полиции: ей легче было перестрелять этих жаждущих живого слова подростков.

Можно убивать мысль, убивать порыв, убивать чувство, убивать атмосферу — реки, леса, водоемы — все то, без чего нет жизни. Правила игры допускают уничтожение; так нужно сегодня. Но нельзя убивать безнаказанно; рано или поздно за это приходится расплачиваться. Зло порождает и умножает зло. Не отсюда ли инстинктивная ненависть подростков к узаконенному порядку?

Подростки так неистово ненавидят общество, что готовы призвать на его голову Великое землетрясение. Не все знают, что в 1923 г. большая часть Токио была разрушена землетрясением, которое привело японцев к сильнейшему психологическому шоку. Может быть, потому, что они издавна привыкли относиться к стихийным бедствиям как к небесной каре за дела человеческие. Их ужаснула всколыхнувшаяся земля, оставившая под обломками тысячи трупов. Они восприняли землетрясение как знамение. Акутагава Рюноскэ с горечью писал в те дни: «Если даже Токио и восстановится после катастрофы, долгое время будет он представлять собой убийственное зрелище. Поэтому мы, писатели, вряд ли сможем теперь интересоваться внешним миром, как было до сих пор. Начнем что-то искать в самих себе».

Для одних это было предзнаменованием еще большей кары, для других — из породы дельцов и политиков — сигналом к действию. «По велению Неба» они расправились с теми, кто мешал им делать игру. И подростки помнят об этом мрачном периоде японской история и говорят о грядущем землетрясении, как Великом возмездии, понимая, что в тот день им предстоит покинуть Японию, потому что начнется расправа со всеми несогласными, и с ними тоже.