Избранное общество - [2]

Бедная Юлия! Как сердито она посмотрела на Якуба Каласа, когда тот переступил порог ее дома!

3. Жертва насилия! Не слишком ли смелое утверждение?

– Прости, Юлия, – обратился Якуб Калас к женщине в черном, – я тут проходил мимо, дай, думаю, загляну, поговорю…

Юлия молча указала ему на табурет у стола. Якуб сел. В этот пасмурный день он чувствовал себя неважно, да к тому же не знал, правильно ли поступил, постучавшись в этот дом. Не положено приходить к вдове, не выждав и недели после похорон; правда, когда он внимательней присмотрелся к невысокой, приземистой женщине, ему не показалось, что ее так уж одолевает печаль. В ее взгляде и жестах – когда она предложила табурет – Якуб Калас прочел скорее враждебность. Другого бы подобный прием, возможно, задел. Но Калас привык и не к такому. Возможно, под воздействием кинофильмов или из-за того, что милицейская форма воспринимается как символ власти, люди к милиции в большинстве своем относятся по меньшей мере сдержанно. В минуты опасности ищут у милиции защиты и помощи, а в иное время отпускают шуточки, выказывают пренебрежение и даже оскорбляют. Якуб хорошо это знал и уже привык.

– Я был на похоронах, Юлия, – начал Калас, когда женщина отсела подальше, к плите. Видно было: Юлия ждет, что он еще скажет, наверняка озадачена его появлением. – Там я к тебе не подошел, – продолжал он, намеренно заводя речь издалека, – слишком много народу толклось около тебя. Стали бы шушукаться: чего ради тут крутится страж закона, что ему от нее надо? Я и решил, что приду попозже, когда выдастся более подходящая минута.

– И теперь эта минута настала? – с открытой неприязнью спросила женщина.

– Хочу выразить тебе искренние соболезнования и напомнить, что ежели будешь нуждаться в помощи, так учти, друзья еще не перевелись.

– Справлюсь как-нибудь и сама, – все так же неприветливо отрезала хозяйка.

Голос у нее прерывался. Очевидно, ей уже осточертели все эти соболезнующие; понятно, отчего она нервничает. Так объяснял себе ее недовольство Якуб Калас, и это объяснение вполне его устраивало. Однако от участкового не ускользнуло, что больше всего Юлию злит любопытство односельчан, ведь многие подстерегали ее, чтобы поглазеть, как она переносит свежее вдовство. Калас допек ее больше всех. Тоже любопытство заело, да еще застал ее врасплох: ей бы и во сне не привиделось, что именно он, единственный из всех старых знакомых, свернет к ней во двор!

Не в пользу Каласа говорило и то, что он из милиции. Любопытство она бы ему еще простила, как прощала многим другим. Но он был из «мильтонов», и это ее раздражало. После смерти мужа она доходила до бешенства при виде постоянно что-то вынюхивающей, вшивающейся у ее дома милиции, хотя, по правде говоря, сама же ее и вызвала. Милиционеры уверяли Юлию, что все это в порядке вещей и причин для беспокойства нет, но сомнения закрались в ее душу. И бередили все сильнее. Каласу хватило одного взгляда, чтобы понять: за ее нервным состоянием стоят и другие, более глубокие причины. Пока он еще не пытался разгадать какие. Поначалу в истории с Бене Крчем сама Юлия менее всего интересовала Каласа. Давно не интересовала она его и как женщина. Зато он подметил, что события той дождливой ночи глубоко врезались ей в память, осели на самое дно, постепенно захватывая все больше места и лишая ее уверенности в себе. Минутами женщине и впрямь казалось, что она сойдет с ума. Как не выдать глазами ужас? Как держаться естественно, когда при любом неосторожном упоминании о случившейся беде сердце готово выпрыгнуть из груди? Следователи выпытывали, не было ли у ее мужа врагов, ссорился ли он с соседями, тянули из нее жилы, выспрашивая о том, чего сама она не знала. Юлия не могла толком ответить ни на один из их вопросов.

Уже несколько дней, как ее оставили в покое. Она сидела дома. Утром сбегает в магазин, купит самое необходимое – и прямиком домой. Односельчане, как ни разбирало их любопытство, считали ее замкнутость естественной. Кто после такого несчастья вел бы себя иначе! А ведь Юлии было тяжелее, чем любому другому на ее месте, – вокруг нее не крутились дети. Одна она осталась. В доме, повсюду – одна… Выходить на задний двор вообще не хотелось. Юлия даже точно не помнит, как все это было, когда она натолкнулась на распростертое тело мужа, о чем подумала, увидев его лежащим под забором; теперь бы она, пожалуй, и место точно не указала. Весь двор словно горел у нее под ногами и жег пятки, на какой бы клочок земли она ни ступила. Хуже всего, что она не в состоянии разобраться, что ее больше гнетет: жалость или роящиеся в голове упреки. Ведь если бы мы этот проклятый двор покрыли бетоном, ничего бы не случилось, да только Беньямин – и бетонирование… Где уж ему! За такую работу он бы ни за что на свете не взялся, а кого-нибудь нанять – денег жалел. Вот какой он был, при деньгах, а скареда! Но все равно умирать не имел права, нет, не имел! А Калас… Зачем он явился? Чтобы приставать с расспросами? Раздуть в ней огонек сжигающих душу сомнений? И страха? И неуверенности? И укоров совести? Или он забежал просто так, переброситься словцом? Выразить соболезнование? Чего можно ожидать от такого человека, как Якуб Калас? Ведь она ничего о нем не знает, кроме того, что он был участковым. Не слишком большая шишка на этом свете, где каждый метит куда повыше. По службе он прийти не мог, это ясно. Кое-кто из деревенских даже посмеивался над ним: «Поглядите на него, был фигура, милицейский, а стал диабетик на пенсии!» «Отъелся, – с ненавистью подумала Юлия, – еще и болезнь сумел себе выбрать, чтобы жрать что повкуснее! А мой-то вот подох, как паршивый пес! Пил, пиявка ненасытная, пока это зелье его не доконало».