Избранное - [3]

За Носсаком утвердилась слава «немецкого экзистенциалиста», однако атеистического, «французского» толка; Сартр «открыл» его в 1947 году, напечатав «Гибель» и «Некийю» в своем журнале «Тан модерн», и тем самым способствовал популяризации и переводам его книг во Франции; критики на Западе часто сравнивают его с Сартром и Камю. Действительно, «Гибель» и «Некийя» трактовали вопросы жизни и смерти, свободы и выбора во многом в духе экзистенциалистской философии. В них есть и понятие «пограничной ситуации», и символ границы (река), и «Ничто» как смысл существования, и бог в образе нищего старика, роющегося в отбросах, и даже жирные мухи на развалинах Гамбурга, словно перелетевшие сюда из сартровской пьесы «Мухи», написанной и поставленной в оккупированном гитлеровцами Париже в том же 1943 году. Эти же идеи — весьма, надо сказать, доходчиво и временами по-популяризаторски упрощенно — Носсак в дальнейшем излагал в некоторых своих статьях и речах, с явным упором на мысль об исключительности «человека духа», его одиночестве среди «серой повседневности».

В первые послевоенные годы идеи экзистенциализма получили широкое распространение в Европе; особенно острым было их восприятие после поражения гитлеровской Германии, в условиях всеобщего хаоса и идейного краха. Отцы «философии существования» — и М. Хайдеггер и К. Ясперс — были в то время активными участниками общественной жизни. Немецкий перевод «Мух» Сартра вышел в свет в 1947 году с предисловием автора, в котором Сартр особо отмечал актуальность своей пьесы для Германии тех лет; он видел ее прежде всего в идее свободы, как она воплощена в его «экзистенциалистском» герое Оресте. Популярности сартровских идей много послужила и постановка «Мух» в театре Дюссельдорфа, осуществленная известным артистом и режиссером Грюндгенсом, а затем спектакль в Западном Берлине.

В то время в Германии, которой предстояло в условиях катастрофического падения выбрать свой путь, идеологическая жизнь представляла собой пеструю и сложную картину, в том числе она была ареной столкновения марксизма и экзистенциализма разных оттенков. Литература будущей ГДР сохранила немало следов этой острой идейной полемики, за которой стояла проблема будущего немецкого народа, свидетельством чего может служить хотя бы роман М. В. Шульца «Мы не пыль на ветру», где полемика с экзистенциализмом вынесена уже в название.

Книги Носсака были в этом смысле своеобразным рупором времени, хотя они далеко не всегда укладываются в схему той или иной экзистенциалистской школы. Сам Носсак не раз отрицал свою принадлежность к экзистенциализму, как и к сюрреализму, и утверждал, что имя Кафки он «услышал впервые из разговора о себе самом»[13].

«Я никогда не скрывал, что разрушение Гамбурга в июле 1943 года означало поворотный пункт моей жизни», — писал Носсак, формулируя свою позицию одиночки в таких словах: «Жизнь в Ничто без всякого прикрытия сзади… Это звучит как экзистенциалистская фраза, но мы ничего не знали об экзистенциализме…» [14]

Во всяком случае, в отличие от своих французских учителей, которых он, кажется, никогда не называл учителями, Носсак не превращал свои книги в беллетризованное изложение философских концепций; он умел (с годами все уверенней) рисовать жизнь в ее конкретности, ему присущ немалый талант пластичного изображения человеческого характера и внутреннего мира человека. Поэтому почти в каждой его книге мы обнаружим «спор» субъективного взгляда на общественную жизнь и нравственные проблемы с реалистически изображенной картиной окружающей действительности, с психологически достоверно обрисованными характерами.

* * *

Меньше всего Г. Э. Носсаку присущ нравственный релятивизм, который логически вытекает из системы субъективистской морали экзистенциализма.

Рассказы, вошедшие в сборник «Интервью со смертью», написаны еще очень по-разному, хотя их и объединяет общий для всех сдержанно-стоический повествовательный тон (позднее творчество Г. 3. Носсака приобретает большую внутреннюю цельность). Рядом с картинами мира, распадавшегося в пламени пожара («Гибель»), перекликающимися с апокалиптическим ужасом «Некийи», стоит «Юноша из морских глубин» — великолепная по пластичности изображения печальная сказка о напрасно загубленных жизнях, одно из самых сильных антивоенных произведений того времени; рядом с ироническим повествованием о том, как некий писатель («я») пришел разговаривать со смертью, которая явилась перед ним в облике добропорядочного, но от этого еще более отвратительного и жестокого мелкого буржуа, старающегося жить и выглядеть «как все», — переосмысление греческих мифов в духе современного трагического мироощущения («Кассандра», «Орфей и…»). И эти рассказы носят антивоенный характер, хотя навязчивая идея смерти, проходящая через весь сборник, полностью заслоняет на его страницах вопрос о виновниках войны.

Особое место в сборнике занимала короткая зарисовка «Книга сказок», содержащая не только апологию народного творчества, но и мысль о нравственном здоровье фольклорных героев, которые могут пережить несчастья и войны.