Избранное - [18]

— Нет, я не сплю, — ответила Нелли.

— Деньги в доме наверняка водились, понимаешь. Мы, конечно, не знали, сколько именно, для этого мы были слишком малы. Но за кухней помещался темный чуланчик, забитый всякой рухлядью. Перед ним обычно стоял стул, на котором восседала мать. Однако, когда в дом являлся этот Штрук или другие подобные типы и делали с ней дела, она возилась в чуланчике, и никто не смел ей мешать, не то мать приходила в ярость. Она зарабатывала и на молочных поросятах. За домом у нее было несколько хлевов. Люди говорили даже, что у матери легкая рука: свиньи у нее здорово набирали вес. Ах, как я ненавидел этих животных! Одно мясо, голое мясо! Меня заставляли чистить хлева. А сестра должна была кормить свиней. В тот день все и началось. Сестра горько плакала, потому что мать бранила ее. Тогда я топнул ногой. Мать собралась побить меня, но я ускользнул, забравшись под крышу сарая. Моя мать — высокая грузная женщина… С тех пор папа ходит на костылях, согнувшись в три погибели. Собственно, не ходит, а передвигается, и на очень короткие расстояния. Притом страшно медленно. Одевается он самостоятельно, но и на это у него уходит много времени. Впрочем, время у него есть. Ничего другого он делать не в состоянии. Отцу дали видавший виды плетеный стул, мы ставим его у входной двери под навесом, а летом иногда задвигаем под старое сливовое дерево. Отец сидит и смотрит на реку, смотрит на другой берег. «Там он никому не мешает», — сказала как-то моя мать этому Штруку. Я услышал ее слова совершенно случайно. И сразу же передал сестре, она заплакала. Да, иногда она плакала, но только тогда, когда никто, кроме меня, не мог этого видеть. Раз в неделю мы выносим отцу на улицу маленькое зеркальце, которое висит в комнате. Он подстригает себе усы и брови, нависшие на глаза. За это время он стал совсем седой, белые волосы окружают его голову венчиком. Зима для отца — скверное время… Только не думай, Нелли, что люди презирают отца. Когда к нам заходят моряки с барж, они здороваются с ним, спрашивают, как жизнь. При этом они снимают шапки. Они и впрямь относятся к нему с уважением, это чувствуется. Моя мать это тоже чувствует; мне кажется, она каждый раз заново удивляется такому отношению к отцу. Это видно по складке у нее на лбу. Складка не похожа на те маленькие морщинки, что я видел у тебя, это темная глубокая морщина прямо над носом. Только пресловутый Штрук никогда не входит к нам с фасада, он через двор направляется прямо на кухню к матери. А если они невзначай встречаются с отцом, тот вежливо спрашивает Штрука: «Ну вот, стало быть, ты опять появился?..» И ни слова больше. К делам матери отец не имеет никакого отношения. И раньше не имел. Но он знал о них, вот в чем суть. Что ему оставалось, посуди сама? Понимаешь, отец не из наших мест. Откуда он, я не знаю. Он совсем из других краев. Приехал до моего рождения. И почему он, собственно, переселился к нам? Может, думал, что у нас здесь лучше? С чужими людьми я не могу обсуждать эту тему, хотя дорого дал бы, чтобы все узнать. Отца я тоже не осмеливаюсь спрашивать. Нет, это не годится. Слышишь, Нелли?

— Да, слышу, — сказала Нелли.

— Дом принадлежит матери. Он очень старый. Говорят, ему несколько сот лет. И он уже сильно покосился. Несмотря на это, дом стоит, он построен добротно, и место тоже выбрано неплохо. В сущности, в нем можно было бы прекрасно жить. Только очень одиноко. Хотя не так уж одиноко, как кажется, ведь река всегда с тобой. Порой она зеленая, порой желтая, а потом свинцово-серая. Рыбы в реке нет — говорят, из-за фабрик, которые будто бы расположены дальше в верховьях. Но баржи… Дом принадлежал матери моей матери, и ее матери тоже. И так далее, и так далее; не знаю, сколько поколений владели им. Когда-то очень давно там, говорят, была переправа, и наш дом был домом у переправы. Знаешь ли ты, что такое дом у переправы? Теперь такое и не встретишь. Люди с другого берега громко кричали, и тогда их перевозили на лодке через реку. Потом аккурат на том месте выстроили мост. И это тоже случилось в незапамятные времена. Мост был стальной, построенный, как говорится, на века, ведь ему надо было противостоять сильному течению и крупным льдинам зимой. Для судов оставили три прохода, самый большой — в середине, он предназначался для баржей и плотов. Две опоры моста стояли в реке. Они еще сейчас заметны, на них выросли березки, и моряки должны глядеть в оба. Наверно, дорога через реку на другой берег имела в ту пору важное значение, иначе не построили бы такой солидный мост. Но обо всем этом, в частности о том, куда вела дорога, не знает теперь ни одна живая душа. Люди все начисто забыли. И никого это сейчас не интересует, порой вдруг что-то промелькнет в разговоре, и опять молчок. Я собрал эти сведения по крохам. На нашей стороне тоже не существует больше дороги. Да и зачем она нужна? Чтобы добираться до Унтерхаузена? Но туда ведет тропка через болота, вполне достаточно и тропки. Все мы, местные, изучили ее, а чужие к нам не забредают. Что им у нас делать? К нам приезжают только таможенники, патрулирующие окрестности, но они едут из города вдоль реки. По этой дороге вполне проходит мотоцикл, надо, правда, соблюдать осторожность. На мотоцикле приехал и мой зять, а потом я вместе с ним отправился тем же путем, взобравшись на заднее сиденье. В первый раз. И еще к нам заглядывают моряки с барж. Дальше нас дороги нет. Ибо мост… Мост уже не существует. Он обрушился; впрочем, по-моему, его давным-давно уничтожили. Люди это не признают. Нельзя даже спрашивать об этом: в лучшем случае на тебя смотрят с удивлением, а не то сердито. «Какие глупости», — говорят люди. Знаешь ли, мне кажется, они действительно не знают, что произошло с мостом. Их родители или бабушки с дедушками не захотели рассказывать, в чем было дело, и постепенно народ утратил к этому всякий интерес. И все же странно, что ни у кого это не вызывает любопытства. Пусть мост уничтожен, но ведь видно, что он существовал в былые времена. Видно невооруженным глазом. По крайней мере на нашей стороне реки. Сохранилось еще полпролета, он возвышается над водой, и спереди, на самом верху, растет маленькая березка. Будто флаг. До этого места запрещено ходить, опасно. Вход на мост завалили валунами, а над ними повесили старый щит с надписью. Буквы на нем уже стерлись. При желании можно легко перелезть через валуны и через щит, но и я на это не отваживаюсь. Мне тоже кажется, что руины моста продержатся недолго. Надо надеяться, что в минуту, когда он окончательно рухнет, под пролетом не будет баржи, ей тогда несдобровать. Но пока что… На другой стороне реки, как ни странно, уже не видно никаких следов моста и дороги, которая ведь доходила до самой воды. Не понимаю почему. Ведь если бы остались хоть какие-то следы, они были бы заметны и у нас. Наш берег — высокий. Довольно высокий и крутой. Мы протоптали узкую тропинку к реке, она такая глинистая, легко поскользнуться. И повсюду гнездятся ласточки. Иногда за нами увязывалась кошка; нам часто приходилось спускаться по этой тропинке: мы должны были выбрасывать в реку всякую дрянь, которую не жрали свиньи, а потом прополаскивать ведра. Работа нам нравилась, хотя она тяжелая, особенно для маленьких детей. И вот, если кошка бежала за нами трехцветная кошка, — ласточки явно сердились, а кошка делала вид, будто ничего не замечает. Да, у нас была кошка. Она не отходила от моей сестры. Теперь она почти все время сидит рядом с отцом; и он и она смотрят через реку на другой берег, смотрят часами, не шелохнувшись. Наверно, кошке очень обидно, что моя сестра ушла с чужим человеком, с этим зятем. Другой берег совершенно плоский, на нем вообще ничего не видно. Все называют тот берег запретным. Но почему он запретный?.. Ты слышишь, Нелли?