Избранное - [94]

Без Т. мы вряд ли вынесли бы подвальную жизнь. Он достает нам керосин, свечи, мясо, батарейки; сегодня принес огромное количество листового табаку, разделил его, каждый получил по два кило. Бесплатно, конечно.

Кое-кто целыми днями лежит, а может, и спит. Один ходит на службу — он на военной должности, по утром спит до десяти и после полудня ложится на несколько часиков подремать.

Особого страха никто, как будто, не испытывает. Печали тоже. В разговорах не улавливаешь ни тревоги, ни грусти. Но, вероятно, это чисто внешне. Думаю, люди боятся опасности и тревожатся за будущее.

М—и до сих пор живет в своей квартире на втором этаже. В подвал не переселяется. Гуляет по улицам. Как видно, слепо верит в свое счастье. Или не очень дорожит жизнью. А может быть, он храбрый человек. Вечерами я поднимаюсь к нему играть в карты. Иногда. Мы играем не на деньги — в альшо или тартли. В квартире у него ледяной холод. Сидим возле печки, на мне зимнее пальто. М—и зажигает хорошую настоящую свечку, и игра начинается.

Внизу, в убежище, есть градусник. Я взглянул: восемь градусов.

Вечером, когда мы улеглись, я увидел, что лампа, постоянно горящая ночью в коридоре, погасла, и наступила непроглядная тьма. Находиться в темноте для меня мучительно. Здесь знают об этом. Одна молодая женщина, заметив мои муки, не говоря ни слова, встала и поправила лампу. Оказалось, что фитиль стал коротким и не касался керосина. Она раздобыла другую лампу, вставила в нее фитиль, он оказался широким, тогда она вынула ножницы и обрезала края фитиля. Возилась женщина около получаса, пока не наладила лампу, и коридор снова осветился.

Здесь, в центре города, пока тихо. Впрочем, один молодой человек, который ходил сегодня в Академию Людовики[47], сказал, что русские уже в Неплигете и заняли Кишпешт. Я подумал о брате. Не знаю, осталась ли его семья в Кишпеште? Не знаю, живы ли они. Я слышал, что в восточной части города очень сильные бомбежки.

Совсем не осталось носовых платков. Жена больна, лежит, придется, видно, самому их выстирать.

9 января, вторник.

Настроение переменное. О немцах, которые якобы заняли Бичке и Эстергом, ничего не слышно. Люди тяжело вздыхают. Я у Г., пишу здесь. Отчаяние еврейской девушки особенно велико. Временами и я впадаю в уныние. Не могу как следует утешить девушку. Г. вышла за хлебом. Сейчас вернулась и сказала, что евреев большими группами уводят в гетто из домов, находящихся под защитой посольств.

Что они придумали с гетто? Определенно ничего хорошего. У них могут быть только черные цели. Иное и в голову не придет, ясно, они хотят уничтожить евреев. Само по себе гетто, с его скученностью, голодом, уже убийство. Евреи лишены всего самого необходимого, живут буквально друг на друге, в грязи, им нечего есть, они мерзнут; унижение и постоянный страх — от одного этого можно заболеть, это может убить.

Я только дивился, когда в начале декабря увидел, что улицы, ведущие в гетто, заколачивают досками. И решил тогда, что они просто сошли с ума. И те, кто с ними, их сторонники — все сумасшедшие. Даже рабочий, который заколачивал доски. Они и теперь все еще сгоняют евреев в гетто!

Вчера вечером был наверху у М—и. Играли в карты. Двое юношей С. перестали играть со мной в ульти.

Люди в убежище все чаще брюзжат. Трудно поддерживать порядок и чистоту. Все на исходе, все рвется, все грязное. Сегодня у меня будет шесть чистых носовых платков. Великое достижение.

Осада длится больше двух недель. А я сперва думал, что она продлится два-три дня. Город не только не сдали, но еще и убили русских парламентеров. Об этом, конечно, не пишут в газете, об этом не болтают мои достойные сожители по подвалу. Но русские разбросали с самолетов листовки, в них рассказано о зверском преступлении.

Я в подвале десять дней, жена неделю.

Спал скверно. Неудобно спать вдвоем. Ночью лампа погасла, темнота была полной. Керосина в доме осталось всего на несколько дней. Свечных огарков почти нет. Скоро придется сидеть в сплошной тьме.

В нашем районе полно немецких солдат. Если бы эти люди так вот прилежно и умело трудились над добрым делом, сколько блага они бы принесли! Впрочем, в этом случае вряд ли они были бы столь усердны. Сейчас я говорю об общечеловеческих пороках. Мы все знаем, что, когда обрушивается стихийное бедствие, когда разражается голод, смерть косит жертвы, и люди порой вынуждены есть человеческое мясо, тогда организуется международная помощь, но обычно она и недостаточная и медленная. А вот когда надо напасть на какую-нибудь страну, убивать, опустошать, покорять, бесчинствовать, какой тогда молниеносный темп, какое колоссальное рвение!

Все еще затишье. Снаряды падают редко. Что может означать это затишье? Люди, конечно, придумывают всякое. То, что они говорят, — пустая болтовня.

О внешнем мире я почти ничего не знаю. Мне неизвестно, что с младшим братом и его семьей. Что с семьей моей жены? Знаю, что младшую ее сестру еще в начале июля арестовали. Нам сказал ее квартирант, что жена подполковника Сурмаи донесла, будто слышала от нее проанглийские высказывания. Сестра жены получила повестку из швабхедьской венгерской политической полиции. В повестке было написано: «Явиться в собственных интересах». Она и поднялась туда на гору в летнем платье, без пальто, в сандалетах на деревянной подошве. И домой больше не вернулась. Для моей жены это безмерное горе. Я пытаюсь ее утешить, но у меня плохо получается. Ничего более умного, чем сказал бы священник, я придумать не могу.