Избранное - [26]

Ференц даже виду не подал, что понимает, о чем идет речь. А Надьреви ждал от него хотя бы улыбки. Вот он улыбнется, примет более удобную позу, может быть, даже закурит сигарету, и язык у него развяжется. «Ну так вот, дорогой господин учитель, у нас…» И тут все выяснится. Но напрасно Надьреви надеялся, лакей стоял, как истукан.

— Вы меня понимаете, Ференц? — уже чуть ли не умоляюще спросил учитель.

— Да, к вашим услугам.

— Так вот. Знаете, мне никогда еще не приходилось бывать в аристократическом доме. Я понятия не имею, что здесь делают, как живут. Мне хочется, чтобы мы с вами стали друзьями и вы помогли мне. Вы знаете здешние обычаи, людей, усадьбу, деревню, а я, говорю же вам…

Может быть, все-таки пробудится жизнь в этом каменном истукане. Вот проклятие!

И, действительно, лакей покраснел. Даже поднял глава на учителя. Но лицо его словно застыло, он не шевелился. И не произносил ни слова. Ждал. Ну и чудовище этот Ференц!

Теперь Надьреви отвернулся, не глядя на него, стал ходить по комнате. Пусть себе делает, что хочет. Долго, наверно, его муштровали, чтобы превратить в идиота.

Ференц опять взял таз, воду из него перелил в ведро, которое вынес. Вернувшись, сполоснул таз, вытер его, навел порядок, принес кувшин с чистой водой и удалился.

Через полтора часа он пришел опять и бездушным, деревянным голосом доложил, что обед подан, можно идти в дом.

Столовая помещалась в большом зале с шестью окнами, с натертым до блеска паркетом. Четырехугольный стол был красиво накрыт, сверкали бокалы, тарелки, графины с вином, посредине стояли цветы в вазе. Из огромного буфета что-то доставал лакей в ливрее и белых перчатках. На столе стоял прибор для одной персоны. Надьреви сел, часы пробили один раз, вторая дверь раскрылась, и усатый лакей в венгерском национальном костюме и сапогах внес супницу. Обед был прекрасный, будто по случаю какого-нибудь торжества. Учителю прислуживали два лакея; двигаясь, как автоматы, молча, торжественно, с важными лицами, они точно разыгрывали пантомиму. Бритый подавал блюда, усатый наполнял бокал. Надьреви был так поражен необычной обстановкой, что и не обращал внимания на кушанья. Если бы его спросили, что было на обед, он бы не ответил. А обед состоял всего-навсего из четырех блюд, но к жаркому подали столько разных гарниров, что, казалось, стол ломится от изобилия. Черный кофе Надьреви выпил тут же, в столовой. Кофе и на этот раз был лучше, чем в кафе «Япан» или «Фиуме». После обеда он посидел еще немного, осушил большой бокал красного вина и почувствовал себя превосходно. Чудилось, что он наверху блаженства, которое не кончится ни завтра, ни послезавтра, — никогда. А как же иначе?

Потом он отправился на прогулку. Обошел весь парк. Побродил по извилистым, узким дорожкам среди ухоженных клумб. Вдруг остановился и обернулся, — перед ним залитый солнечным светом сиял барский дом. Дул легкий ветерок, воздух был свежий, и Надьреви вспомнился совет из старого школьного учебника, что полезно для легких глубоко дышать на свежем воздухе. Так он и сделал, послушавшись наставлений учебника… Затем пошел дальше; впереди тянулся огород с теплицей. Садовники, стоявшие сложа руки в дверях теплицы, поздоровались с ним, сняв шляпы… За огородом, у забора он снова остановился. Перед ним открывался обычный сельский пейзаж. Проселочная дорога с глубокими колеями, канава, большая лужа, заросший бурьяном луг, а дальше деревня, — покосившиеся саманные хижины.

Вид деревни вызвал в нем воспоминания о детстве. Он мысленно перенесся в прошлое, когда был босоногим мальчишкой с царапинами и кровавыми ссадинами на ногах; вспомнил грязь, злых зеленых мух, стерню, колючки, острые камешки, недозрелые терпкие плоды на чахлых фруктовых деревьях и землянику, покрытую лесными клопами и пропитанную их запахом. Возле канавы валяется дохлая кошка, в нескольких шагах от дома убогая деревенская уборная с прогнившим серым дощатым полом и дырявой крышей… Надьреви повернул обратно. Подойдя к усадьбе, снова увидел двух служанок, занятых стиркой. На ветру полоскались их короткие юбки. Он медленно приближался к ним, чтобы подольше смотреть на их голые руки и ноги; обошел прачек с другой стороны, чтобы заглянуть им в лица. Одна из них была некрасивая, веснушчатая, с паклей на голове вместо волос; другая смазливая, по-городскому миловидная… Учитель остановился в нескольких шагах от девушек. Как с ними заговорить? Эх, была не была!

— Что из этого выйдет?

Странный вопрос, когда люди стирают. Прачки еще ниже склонили головы, проворней стали тереть грязное белье, ни та, ни другая не ответили. Надьреви стоял и терпеливо ждал. Потом подошел к ним поближе.

Тут из-за флигеля вышел маленький, усатый, краснолицый блондин. Приподняв круглую шляпу и подав учителю руку, он заговорил пронзительным голосом, точно отвечая урок:

— Барнабаш Крофи, здешний приказчик. — Надьреви тоже представился. — Знаю, что честь имею познакомиться с господином новым учителем, — продолжал приказчик. — Ну, как нравится вам у нас?

Крофи и не ждал ответа, поскольку, по его мнению, в поместье было прекрасно. Беспрерывно сыпля словами, расточал он похвалы провинциальной жизни, усадьбе и в особенности своим господам, очевидно, в надежде, что славный молодой учитель просто случайно передаст им хоть немного, всего несколько слов из услышанного. Ведь эти репетиторы, или как их там, за одним столом сидят с господами, вместе с ними кофеек попивают, переводят дорогие сигареты. А исправным приказчикам, даже если они люди грамотные, сроду не выпадает такая честь. Разве что управляющему, старому злыдню Чиллагу, и то по случаю юбилея, пятидесятилетней службы в имении.