Избранное - [26]

Когда в марани сразу прибавилось света, в глаза гостям прежде всего бросился полный стакан в руках хозяина, вино в нем отсвечивало янтарной желтизной.

Первые пять тостов были чисто традиционными. Хозяин провозглашал короткую, но несколько туманную здравицу, выпивал и почему-то передавал стакан Грише. Гриша брал у него стакан и кидал взгляд на Мишу. Миша смотрел куда-то вдаль, но, когда наступала его очередь, он длинной и сердечной речью украшал застолье. Младший с восторгом взирал на своего патрона, и, когда после восьмого стакана у Миши упали с переносицы очки, Гриша поднял их и осторожно сунул Мише в задний карман брюк.

Когда Параскева вновь появилась с горячим мчади, только что зажаренной курочкой и начиненными сыром хачапури на круглом подносе, пирующим уже мал стал табурет, и они пересели к длинному столику на коротких ножках.

…И наконец, когда Гришина бутыль наполнилась и опорожнилась уже по третьему заходу, из марани полилась сладкозвучная «Лебединая шея». И только придирчивый слушатель, да и то напрягая все внимание, мог различить, что кто-то из поющих фальшивит, но кто именно, он затруднился бы сказать. Впрочем, что же тут особенного? Кто-нибудь один, как правило, всегда фальшивит.

Солнце давно уже удалилось на покой, когда Давид Бешкенадзе в окружении двух покачивающихся особ, сам вдребезину пьяный, прокладывал себе путь к калитке. Гости висели на плечах у Давида и в знак благодарности бормотали нечто понятное только им одним. Процессию замыкала Параскева с коптилкой в руках, ладонью прикрывая пламя с наветренной стороны, чтобы не задуло. В принципе же этот вечер для всех трезвенников и прочих обитателей деревни, то есть для всех, кто мог его оценить, был прекрасным и прохладным.

Началась процедура расставания. Гости поочередно прощались с хозяином. Сначала один припадал к груди Давида и уходил вперед, к тому времени второй хватал Давида за плечи и целовал ему увядшую шею, а когда отходил этот второй, первый уже поворачивал обратно, и так тянулось довольно долго.

Вдруг ушедший было окончательно Гриша обернулся, сунул Мише в руки полную четверть, вытащил из кармана пятерку и, делая крутые виражи, направился к хозяину.

— Что это ты, дорогой? — спросил Давид.

— Деньги за вино, уважаемый! — смежил веки Гриша.

— А-а, ладно, дорогой, погоди-ка минутку, — проговорил Давид, взял у Гриши пятерку, достал из нагрудного кармана две сложенные пополам рублевые бумажки и протянул гостю сдачу.

— Спасибо! — долго раздавалась во тьме исторгнутая из Гришиного сердца благодарность.

* * *

Параскева, стягивая с пьяного, повалившегося ничком на тахту мужа чувяки, выговаривала ему:

— Постарел ведь уж, а все ума не набрался, бедолага несчастный, неужто не мог не нализаться сегодня!

— А что мне оставалось делать?! — говорил в пеструю мутаку Давид.

— Зачем надо было эти несчастные три рубля брать, дурень ты этакий.

— Что ты понимаешь, слушай. Когда я твоим умом жить начну, тогда, считай, что все — умер я. Порядок есть порядок. Что они, нищие, чтобы такое подаяние от тебя получать. И притом — когда денег не берешь, знаешь ведь, какой у нас народ: скажут, такую, мол, гадость налил, что даже деньги совестно было взять. Вот так-то, дорогая.

— Ну да, куда уж там, болтай больше! Придет домой этот приезжий человек и посмеется над тобой.

— Если он человек — не посмеется, наоборот: спокойней у него на душе станет. А как ты думаешь?

— Ладно, ты лучше повернись-ка, повернись, а то совсем задохнешься, дурень ты этакий, — тянула мужа за плечо Параскева, пытаясь перевалить его на другой бок.

— Зачем, говорит, взял деньги… Пусть враг мой живет по разумению жены, тебе бы и знать ничего не следовало… Тебе бы… Где тебе понять… Так-то… Вот так… Не твоим умом… Врагу моему…

Параскева уложила мужа, вооружилась коптилкой и пошла в марани: поглядеть, не осталось ли чури открытым у этого выжившего из ума старика.

Перевод А. Абуашвили.

ТОМА

Известное дело, воскресный базар.

Тома Джавахия обегал все ряды, но не то чтобы весы поставить, самому негде было встать. От тяжелого мешка отекла рука и напряглись мышцы на шее. Дорожная болтанка растрясла лепешки сулугуни, и молочно-белая жидкость орошала рубашку Тома. Запоздал Тома с приездом. Хотя вышел он чуть свет, но поздно нагнала его попутка. Подсадил шофер, везущий бревна. Только машина, будь она неладна, до того медленно ползла, что, пока Тома добрался до базара, уже и полдень подоспел.

Молодой пастух молочной фермы, честно говоря, стеснялся торговать сыром. «Не мое это дело, заранее можно сказать, что ничего у меня не выйдет. В чьих угодно руках этот сулугуни за золото сойдет. А в моих любой товар залежится. Вот бы купил кто-нибудь все сразу», — думал Тома, высматривая место на прилавках.

Тома сегодня первый раз повез сулугуни на базар. Раньше он ездил с отцом. Пока был жив отец, все казалось намного проще. Приедут, бывало, отец с сыном на базар, отец кинется туда-сюда, и место побойчее найдет, и весы в личное пользование отхватит, и все у них шло как по маслу. Тома обычно безучастно наблюдал однообразную сутолоку базарного дня, изредка только протягивал покупателю чистую бумагу завернуть сыр. Вот уже третья неделя, как Тома справил сороковины по отцу. Отныне и все тяготы кормильца семьи легли на шею Тома, и этот тяжелый мешок с сулугуни. Тома зарос мягкой темной щетиной. Он шел по базару, хмуро сдвинув брови, в выгоревшей черной сатиновой рубашке с пришпиленной к груди фотографией отца, обрамленной траурной лентой. «Скорее бы продать и отделаться. Ну и жара. И как только этот народ выдерживает в городе. Хо-хо-хо, сколько ртов прокормить надо. Никакого сыра не напасешься на такое полчище. Да они тоже хороши, все за бесценок норовят урвать». Он-то, Тома, из-за каких-то там грошей не будет мелочиться, но и задарма не отдаст. Откуда им знать, скольких трудов стоит этот сулугуни, из какого далека он везет его. Не хотят, пусть не берут. Вовсе не обязательно, чтобы все сулугуни угощались.