Избранное - [113]

И литература марширует, и тоже сомкнутыми рядами. Ради исторической правды нужно сказать, что — по крайней мере сначала — литература марширует добровольно, sine lege, без принуждения, с воодушевлением, которое сегодня кажется нам кричащим и хвастливым. Еще одна революция в революции: пусть все старое сгорит в очистительном пламени. Нужно было стать проще. Литература опростилась, избавившись от традиций, от старых норм, во имя чистоты и будущего без колебаний отвергалось все, на первый взгляд, больное, и все, что не казалось беременным будущим. Мы думали, что взлетаем на крыльях революции, а в действительности мы неудержимо скатывались на дно революции. А в пустом пространстве, оставшемся после разрушения старого, быстро возникли новые нормы, внешне простые, и новые ограничения, ненужно жесткие, пригодные для походного сомкнутого строя, но опасные для литературы.

Никакие революционные перемены, даже переворот в литературе не могут обойтись без жертв. Мы, поколение, о котором идет речь, мы делали революцию в литературе особенно грубо и примитивно — в сущности, в этом заключается специфика Словакии. Поэтому были жертвы во всех лагерях, литературные трупы покрывали словацкие нивы. Но больше всего было жертв самовозгорания; такой жертвой была, в первую очередь, та литература, которую обычно называют созидательной литературой, литературой о послевоенном строительстве. Эту литературу объединяет не тема или жанр, а время, это литература одной эпохи. Когда говорят о созидательной литературе, подразумевают обычно прозу; однако в той же мере это могла быть созидательная лирика, драматургия или детская литература. Я повторяю, что речь идет не о жанре или теме, а об эпохе, характеризующейся общими историческими и политическими условиями и ограничениями и вытекающими отсюда литературными целями и запретами.

Все это касается и меня, но мне действительно не хочется говорить о себе, а тем более о «Синих волнах». Я только хочу добавить, не в качестве оправдания, а в интересах исторической правды, что литература того периода не однозначна, не настолько однозначна, как это казалось молодым героям шестидесятых годов; что под общим названием скрываются индивидуальные судьбы; что и в этой литературе мы легко найдем искреннюю исповедь, а порой и жизненную правду; что тут же мы видим приспособленчество и спекулятивную ложь; что это не первый и не последний период конъюнктурализма в словацкой литературе. И так далее.

«Легко бывает тем, кто в скверный час…» — помните эти строки? Ну что же, мы и в скверный час стояли на обеих ногах посреди волн истории, мы не бросили в скверный час дело, которое было, возможно, не очень возвышенным, но зато ясным. Нас судили и еще будут судить. Это нетрудно: ведь мы играли в открытую.

Я говорю все время о нас, о поколении. Начало пятидесятых годов положило конец сплоченности этого поколения. Волшебный подмастерье вымолвил слово — и воды низверглись. Известный актив был не только совокупностью административных ограничений, но и наступлением на революционное мышление поколения времен Словацкого национального восстания; в рамках широких исторических взаимосвязей актив — это одно из тех полей сражения, на которых велось наступление против специфической формы революции в Словакии.

Однако мне нужно ответить на Ваш вопрос. Не только по существу, но абсолютно, совершенно и полностью я перестал писать прозу. К пятидесяти годам человеку многое приходит в голову. Например, ему может показаться, что беллетристика лишена того глубокого смысла, которым он ее наделял. А поэтому — и поэтому человек задает себе старый, но неприятный вопрос: что же это такое — литература? Он задает себе этот вопрос уже потому, что его нужно задавать снова и снова, потому, что субъективные и объективные условия существования литературы в мире все время меняются. За четверть века, что я брожу по литературным лугам и пастбищам, изменилось почти все. Возможно, сегодня с общественной точки зрения один телесценарий важнее, чем прозаическая продукция за целый год. Но кто займется подобным исследованием? Кто сделает соответствующие выводы? «Классическая» беллетристика все еще воображает, что она пуп земли, но кто ей поверит?

Я скептически или, по крайней мере, более скептически, чем другие, отношусь к вопросу о смысле и роли беллетристики в жизни общества. Поэтому и не пишу ее.

Вашу личность писателя в равной мере дополняет эрудированный эссеист и критик. Вы интенсивно участвовали в дискуссиях о социалистическом реализме, о смысле и роли социалистической литературы. Вспомним недавно вышедший сборник Ваших избранных литературно-критических статей «О литературе». К произведениям такого рода принадлежит и эссе-исследование «Раздувая родные очаги». Название символическое. Книга оживляет и возрождает прошлое словаков, это своего рода защита нашей национальной истории. Какой импульс вызвал необходимость раздувать тлеющие угли?

Я уже говорил о начале пятидесятых годов. На упомянутом активе и в других случаях, во время мощных, несколько даже самоубийственных кампаний против так называемого буржуазного национализма родилась новая современная традиция, традиция народного нигилизма. Возможно, вода и не была грязной, но для верности вместе с ней выплеснули и ребенка.