Избранное - [13]

У нас сейчас желание простое:

О мирозданьи рассуждать в тепле, —

Судьба проста. Табак раздумья стоит,

Пока пивные кружки на столе.

Мы будем пить. Пока ещё не поздно.

Пока ещё мы трезвы все. Пока

На счёт не ляжет искупленьем грозным

Официанта грязная рука.

Тогда мы встанем, отряхнём с коленей

Остатки раков, пепел и лузгу.

А что нам — ночь?

Она ничто в сравненьи

С изъяном рваным в холостом мозгу.[21]

<1937>

Б. Пророков. Лист из альбома

Предчувствие

Неужто мы разучимся любить

и в праздники, раскинувши диваны,

начнём встречать гостей и церемонно пить

холодные кавказские нарзаны?

Отяжелеем. Станет слух наш слаб.

Мычать мы будем вяло и по-бычьи.

И будем принимать за женщину мы шкап

и обнимать его в бесполом безразличьи.

Цепляясь за разваленный уют,

мы в пот впадём, в безудержное мленье.

Кастратами потомки назовут

стареющее наше поколенье.

Без жалости нас время истребит.

Забудут нас. И до обиды грубо

над нами будет кем-то вбит

кондовый крест из тела дуба.

За то, что мы росли и чахли

в архивах, в мгле библиотек,

лекарством руки наши пахли

и были бледны кромки век.

За то, что нами был утрачен

сан человечий; что, скопцы,

мы понимали мир иначе,

чем завещали нам отцы.

Нам это долго не простится,

и не один минует век,

пока опять не народится

забытый нами Человек.

1939

Обрыв

Страсти крут обрыв,

Отойдите, — будьте добры.

В. Маяковский

Чрез заросли полыни и крапивы

Мы шли вдвоём.

Дыханье пало с губ.

Шуршал песок, и где-то под обрывом

Кончалась ночь, которая в мозгу

Ещё живёт, ещё пестрит и рушит

Те доводы и ссылки на ничто,

Которых нет понятнее и суше.

Я рядом шёл. Она в моём пальто

Казалась лучше. Ей оно пришлось,

Как сну — фантазия и как слепому — посох.

А ветер в ночь, разбросанно и косо,

Сносил зелёный дым её волос.

Мы шли вдвоём.

Шуршал и падал гравий.

А где-то там, за мельницей, внизу

Пал водопад, и в пенистой оправе

Обрушил в ночь блестящую слезу.

А мы всё шли. И нам казалось мало.

Обрыв был близок.

Вот он.

И в пролёт

Глядит скула старинного обвала.

И что-то тянет вниз.

Аукает.

Зовёт.

И грусть была, какой я сроду не пил.

Немело горло в спазмах немоты.

А сердце горько таяло, как пепел

Нахлынувшей внезапно темноты.

…Бывает так: стоишь, себя не помня,

Забыв годам и письмам женским счёт,

Когда всё краше, ярче и огромней

Мир прожитого в памяти встаёт.

1940

Дождь прошел

Врёшь, сестра, —

Мне жить с тобой не вместе!

Не стыди ты парня,

Что с утра

Потянуло к розовой невесте,

Как к вратам апостола Петра.

Снится мне она в подушках белых,

В жёлтых лентах,

В бусах из стекла,

И идёт от царственного тела

Запах еле слышного тепла.

Вот она!

Её не жалят змеи,

К ней в ладони падают орлы,

Я б взглянул,

Да — глаз поднять не смею,

Что-то веки дюже тяжелы.

Крылья рук её порозовели.

Чтоб скучать царевне не пришлось,

Там садовник

Гармонист Савелий

Ходит с лейкой

Промеж двух берёз.

Грядок нет,

А есть трава густая,

Так густа,

Что только, охнув, лечь…

Слушай — ты!

Садовника оставим,

Не о нём завёл я эту речь.

На меня повеяло ветрами.

Золотой,

Нездешней стороны.

…Дождь пошёл,

И бьются стёкла в раме.

На Неве мосты разведены.

1938

М. Соколов. Дама

Ревность

Что вспомнил я?.. Самцов тупую похоть,

чужую нежность, ревности петлю

иль руку, обнажённую по локоть,

той женщины, с которой я не сплю?

Но что б ни вспомнил —

я тебя не видел.

Простое любопытство истребя,

я даже пальцем, жестом не обидел, —

лишь взгляд отвёл в восторге от тебя.

Я вздрогнул лишь. И вновь, как полумёртвый,

я в третий раз пытался подойти

к твоим рукам и вздохам, и в четвёртый

почти что подошёл. Почти.

Я знал тебя. Ты здесь. Ты где-то рядом.

Я знал, что расстоянье — как и смерть —

между прикосновением и взглядом

не каждому дано преодолеть.

И я прошёл. Не задевая. Мимо.

Забыв дышать. Шагами мертвеца.

Так с папирос — почти неразличимы —

косые струйки розового дыма

проходят мимо твоего лица.

Я знать хочу — я вовсе не ревную, —

придёт ли тот герой, кому, смеясь,

ты разрешишь любить тебя вплотную,

касаний грубых пальцев не боясь?

Всё просто так:

чужие видеть губы,

хотеть касаться их и, не любя,

одной рукой,

   одним движеньем грубым,

одним лишь жестом

   взять суметь тебя.

1939

«Дыша табачным перегаром…»

Дыша табачным перегаром,

смежив усталые глаза,

я жду последнего удара

твоих ресниц, моя гроза.

Он близок, тот удар. Он близок.

Я жду, от счастья онемев,

когда ты бросишь этот вызов,

вполоборота посмотрев.

И будет он неотразим,

великолепен, неминуем, —

пощёчиной иль поцелуем

он мне уж слышится вблизи.

Как ты, упрям и привередлив,

я жду…

Молчанье. Вздохи лишь.

Ударь, ударь: опасно медлить,

когда над пропастью висишь…

Окно и осень. Стены в пакле.

Ширяет ветер — лют и храбр…

Тобою дни мои пропахли,

как стеарином — канделябр.

1938

Закат

Где-то в небе

   за Дунаем,

у склонившихся Карпат,

перья жёлтые роняя,

таял розовый закат.

Ветры спали солнца ради,

тени с гор в равнины шли.

Кто-то долго нежно гладил

грудь истерзанной земли.

И она вздыхала томно

в ослепительный опал:

в небе плыл закат огромный,

Перья жёлтые ронял.

1937

«Здесь всё не так…»

Здесь всё не так.

Здесь даже день короткий.

У моря тоже свой диапазон.

И мнится мне — моя уходит лодка,

Впиваясь острым краем в горизонт.

Я буду плыть. Забуду дом и берег,

Чужие письма, встречи, адреса,

Забуду землю, где цветут поверья.

Где травы меркнут раньше, чем леса.