Избранное - [57]

— А что не суета?

— Работа, наша работа, например… То, в чем ты осуществляешь себя и что хорошо для других. Впрочем, ты знаешь мое кредо… Семь раз примерь, один раз отрежь. И вообще… нет смысла, поверь мне.

Светозар слушал, нахмурив брови. Этот добрый человек тоже хотел ему помочь… Для него все женщины одинаковы, да и может ли рассуждать иначе человек в пятьдесят лет?

Светозар встал со стула.

— Еще что-нибудь скажешь?

— Еще? — Стефанов тряхнул головой. — Да, позволь мне еще два слова. Я боюсь, что у тебя будут неприятности. Сегодня утром ко мне заходил Денев — это между нами. В партийное бюро поступило какое-то письмо по поводу твоей истории, вероятно, тебя вызовут для объяснений… Это, так сказать, практическая сторона вопроса, а ею не следует пренебрегать, не так ли?

— Я этого ожидал, — сказал Светозар холодно. — Благодарю тебя.

Он действительно предвидел это, был уверен, что это произойдет. И все же когда он вышел из кабинета Стефанова, то ощутил смутный страх.

Это не был страх перед партийным взысканием. Это не был даже обычный нервный озноб в предчувствии унижения, которое его ожидало: выворачивания души наизнанку перед чужими людьми. Это был страх перед чем-то гораздо более неопределенным, смутным, вырастающим, как чудовищная тень, на его горизонте. Эта тень не имела ни образа, ни имени, так же как не имел ни образа, ни имени неизвестный «Доброжелатель». Светозар не сомневался: даже если письмо в партийное бюро не было делом его рук, оно, во всяком случае, было инспирировано его волей. Он упрекал себя в чрезмерной мнительности, но не мог избавиться от мысли, что вездесущая рука «Доброжелателя» принесет ему несчастье.

Вечером, расставшись с Евгенией, Светозар завернул в ресторанчик, который не посещал уже целый месяц. Он долго сидел в углу и пил сливовицу большими глотками, пока не перестал ощущать свинцовую тяжесть в мозгу.

Два дня спустя в конце рабочего дня партийный секретарь Денев заглянул к нему в комнату и пригласил на заседание партийного бюро. Несмотря на то что Светозар приготовился к предстоявшему разбирательству, он снова испытал тошнотное отвращение — и к себе и к окружающим. Его драма приобретала облик фарса, в котором сам он играл роль шута в трагической маске. Ведь он уже ясно представлял себе, как выглядит его сердечная история в глазах других. Кто он для них? Мужчина, который уходит от жены к любовнице. Ослепленный и безответственный отец, который бросает детей. Десятки мужчин поступают именно так, и люди склонны видеть только эту сторону фактов. Кто для них Евгения? Бессовестная, распутная женщина, наглая разрушительница нравственных устоев. А что может он возразить на это? Что он любит эту женщину, и что она любит его… Он понимал, как шаток и бессилен этот аргумент в наш благоразумный и добродетельный век, когда люди уже не верят в представления православия и католицизма о семье, но исповедуют их в другой форме. И почему бы нет? Мыслить и чувствовать одно, а говорить другое — это стало едва ли не нормой в его окружении, и Светозар Стойков знал, что он не может рассчитывать на снисхождение. А любовь? О любви вокруг него говорили то с легкой насмешкой и пренебрежением, то с таким откровенным цинизмом, что ему становилось страшно. Никто не стрелялся, не погибал от любви — по крайней мере он не знал таких случаев. А если Стефанов прав? Если действительно все — только иллюзия, изящная красочная обертка, прикрывающая примитивный биологический инстинкт?.. Какой смысл имеет тогда жизнь человека? Сохранение человеческого рода? У инфузорий это происходит путем деления, что гораздо мудрее…

Подобные рассуждения лезли ему в голову каждый раз, когда он встречал удивленные или осуждающие взгляды окружающих. Тогда он чувствовал, что от них его отделяет прозрачная стена, сквозь которую видно, но не слышно, и его сковывало страшное одиночество. Это чувство охватило его и сейчас, когда ему предстояло отвечать перед партийным бюро. И он решил говорить только о фактах, которые могут восприниматься пятью чувствами.

В рабочей комнате Денева, служившей и помещением для заседаний партийного бюро, Светозар застал четырех из пяти членов бюро. Кроме Денева, здесь был делопроизводитель Киров, старый коммунист, бывший электротехник, теперь пенсионер; кадровичка Пенчева, сравнительно молодая особа с сухим лицом и тонкими губами, плоскогрудая и с необычайно широким тазом, которая в своем черном шерстяном платье удивительно напоминала ворону; архитектор Тодоров, представитель самого молодого поколения архитекторов в мастерской. Круглолицый, с белокурыми волосами, расчесанными на пробор, он выглядел совсем мальчишкой. Тодоров непосредственно подчинялся Светозару и уважал его. Когда Светозар вошел, он смущенно поздоровался с ним, а потом ни разу на него не взглянул.

Как только Светозар сел, Денев перестал перекладывать бумажки перед собой. Он постучал пальцами по столу и медленно повернулся на стуле, обводя взглядом остальных членов бюро.

— Начнем?

— Незачем тянуть время, — сказала нетерпеливо Пенчева.

Светозар посмотрел на нее с любопытством и усмехнулся. Вспомнил: в свое время в учреждении сплетничали под сурдинку о ее связи с архитектором Балевым, громадным гориллоподобным мужчиной, главой многодетного семейства.