Избранное - [16]

— Так и убиться недолго, — сказал полицейский. — Смотри, куда идешь.

* * *

Двумя часами позже я был у себя дома и лежал, вытянувшись на спине на своей собственной постели. Что за блаженство было вот так лежать и знать, что никто не потащит на допрос, и чтоб снизу было мягко; слушать знакомое шипение маслобойни через открытое окно и вдыхать запахи своего дома, своей улицы… Любил я этот район, закопченный и пыльный, с уродливыми корпусами заводов, с разноголосицей фабричных гудков, с бедными забегаловками, где по вечерам пьют сливовицу черные после рабочего дня мужчины. Когда по дороге сюда я проходил под мостом южной железнодорожной линии и ощутил запах дыма и отработанных масел, сердце мое забилось сильнее.

Отца я не застал дома. Мать успела уже и нарадоваться мне и наплакаться. Потом ее захватили заботы. «На скелет стал похож, мальчик мой!» — всплеснула она руками, смех и слезы у нее смешались, и она бросилась в Малашевцы к знакомой крестьянке, у которой можно было достать цыпленка, чтобы хоть немного меня подкормить. Велела мне спать до ее прихода.

Но мне не спалось. Мысль об Ануше мучила меня все время, и как только мать ушла, я вскочил с постели. Вынув из ботинка платок, я его развернул. Один из углов был завязан узелком. Развязал я его с большим трудом, помогая себе зубами. Оттуда выпал мятый клочок бумаги. Я его бережно расправил и разгладил на колене. Бумажка была длиной в три-четыре сантиметра и совсем узенькая, с неровными краями. Кусочек бумаги, ничего больше.

Я вертел его в руках, озадаченный и обманутый в своих надеждах, и уже был готов его выбросить, когда мне показалось, что я различаю на нем какие-то едва заметно поблескивающие черточки. Подойдя к окну, я встал против света. Повернул бумажку другой стороной и разобрал печатные буквы, начертанные чем-то острым, может быть, ногтем или тупым концом иглы. Одна-две буквы уже стерлись, другие сливались со сгибами бумажки. Все-таки я смог разобрать три слова: «Верное до смерти…»

Я разрыдался. Я был один, я был дома и мог реветь сколько угодно. Не в силах был остановиться. Видимо, я действительно очень ослаб, если дошел до такого состояния, потому что никогда в своей жизни — ни раньше, ни позже — я так не плакал. На душе моей было и горько и сладко, я жалел Анушу и ругательски ругал самого себя. Слезы все лились, и не было им конца. Невыносимее всего было то, что все это время Ануша знала, что я о ней думал, и искала возможности как-то оправдаться. Приготовила записку, ждала случайной встречи в коридоре…

Поверив в ее невиновность, я начал заново сопоставлять факты, и теперь все действительно встало на свои места. Как же я раньше не сообразил, что на очную ставку Анушу привели с завязанным ртом, что ей не дали говорить! Ведь одного этого было достаточно для того, чтобы заставить меня усомниться в своих подозрениях. И конечно, если бы Ануша меня выдала, я никогда бы не вышел из полицейского ада — для того, чтобы отправить меня на виселицу, мое признание совершенно не было нужно.

Но если так, почему меня арестовали? Кто был предатель? Наконец, каким образом добрались до самой Ануши?

* * *

Ответ на эти вопросы пришел уже после освобождения, в августе сорок пятого.

Михо застал меня дома. Он только что вернулся в Болгарию вместе с последними нашими частями. Мы не виделись с того вечера, когда он постучал мне в окно, чтобы сообщить об аресте Ануши. Много воды утекло с тех пор, много событий и человеческих судеб было унесено бурным половодьем того времени. Двое из нашей пятерки сложили кости на каменистых склонах Стара-Планины. Коротышка Георгий был убит на софийской улице. Не было и Ануши. Она погибла в полиции — «в результате сильного кровоизлияния», как выразился один из высших жандармских чинов, представ перед Народным судом. О Михо мне было известно, что он партизанил, а после этого отправился на фронт.

Мы молча обнялись и сели друг против друга. Михо похудел и возмужал. Боевая офицерская форма из грубой зеленой солдатской ткани прекрасно сидела на его широких плечах. В уголках его большого твердого рта залегли морщины усталости, и он выглядел старше своих лет, но черные глаза смотрели все так же живо и сосредоточенно. Мы закурили. Задумчиво разглядывали друг друга сквозь облака синего дыма. Улыбались — наверно, одним и тем же воспоминаниям.

Сначала я избегал разговоров об Ануше. Ожидал, что он спросит сам. А он покуривал сигарету и задавал вопросы о том, где я работаю, что думаю делать дальше, уговаривал пойти в армию, которая нуждалась в наших людях. Наконец я не выдержал и сам затронул трудную тему. Рассказал, сколько пришлось перенести в полиции, рассказал о последней встрече с Анушей. Умолчал лишь о том, как выглядела девушка в том коридоре.

Михо слушал меня, опустив голову, сцепив пальцы между колен. Когда я кончил, он вздохнул и посмотрел на меня.

— В том, что тебя тогда арестовали, виноват я.

— Ты?

Он кивнул; прикурил новую сигарету от окурка.

— Да… Я сделал страшную глупость — никогда себе не прощу. Помнишь, как мы удрали тогда из дома Ануши… В эту ночь я не сомкнул глаз. На другой день рано утром пошел узнать, что с ней. Дождался, пока вышел ее отец. Узнал его по одежде — он был в железнодорожной форме. Представился ему как коллега Ануши по филологическому факультету, спросил, дома ли она. У него глаза налились слезами. Огляделся вокруг и сказал, чтоб я уходил скорее. Одним словом, полиция оттуда, видимо, и двинулась по моим следам. Знал ведь, что делаю глупость, когда шел туда, да что глупость — преступление… И все-таки пошел. Иначе не мог.