Избранное - [131]

Однажды, вероятно было около двух часов ночи, я проснулся от какого-то продолжительного звука, очень похожего на бульканье льющейся жидкости. Я осторожно заглянул в стойло соседа. Он сидел в глубине стойла, прислонившись к стене, и пил из бутыли. Опорожнив половину бутыли чуть ли не одним духом, заткнул ее, поставил возле себя и тихо промурлыкал песенку. Потом, уставившись единственным глазом прямо перед собой, произнес свирепым шепотом: «Быстрее, черти, год дем! Или хотите, чтобы мы провалились в преисподнюю? Руль по ветру! Убрать блинд и бизань! Спустить стеньги! Грот и фок вниз, и все паруса вниз, сто тысяч молний! Поправить брам-стеньгу, левую, чтоб вас проглотил сатана, не видите, что ветер ост-норд-ост? А-а-а, зашевелились! Если, негодяи, не справитесь за минуту, всех вздерну на рее!» Глаз Молчальника сверкал в темноте. Потом взгляд его потух, и он со вздохом пробормотал: «Стар ты уже стал, приятель, никуда не годишься, капитан… Год дем!» И Молчальник, часто прикладываясь к бутыли, — из чего я заключил, что жидкость в ней не вода, поскольку ни один нормальный человек на свете не пьет так много воды, — продолжал охать и бормотать. Дальше я уже не все мог разобрать, но несколько раз уловил слово «уининим» и совсем ясно расслышал: «О, мои милые уининимы, мои добрые, умные уининимы, где вы?» Это навело меня на мысль, что когда-то старец владел табуном и сейчас тоскует о своих лошадях… До рассвета он бодрствовал. Когда в бутыли не осталось ни капли, он взял ее и вышел из конюшни. Вернулся он только к обеду. Бутыль снова была полна…

Все знали о странностях нашего соседа, но проникнуть в его тайну не было никакой надежды. При этом наши отношения едва ли можно было назвать добрососедскими. Он не только не отвечал на наши приветствия, но вскоре я заметил, что он отличает нас с Линой от остальных заключенных, к тому же не в нашу пользу. Еще издали старался обойти нас, даже не взглянув в нашу сторону, а при каждой встрече, если они все-таки случались, морщил свое безобразное лицо и с гримасой отвращения демонстративно отворачивался. Эта дискриминация раздражала меня, я не мог понять ее причины. Даже мистер Аймсори с его академическим умом не в состоянии был дать этому разумное объяснение.

И вот однажды, примерно через месяц после нападения птицы Рух, произошло событие, о котором, вероятно, и до сих пор еще говорят в Энсестрел стейбл.

Дело было к вечеру. Мы с женой возвращались с прогулки вдоль ограды из колючей проволоки, отсюда мы смотрели на цепь Черных скал и мечтали о побеге. Возле нашей конюшни нас догнал Молчальник. В здоровой руке он держал трость, под мышкой сжимал заветную бутыль, на этот раз полную. Он прошел мимо нас и уже входил в ворота конюшни, как вдруг оттуда неожиданно выскочили два уибробенка и налетели на старика. Трость его откатилась в сторону, и он потерял равновесие. Я поспешил его поддержать, а Лина подала ему трость.

В первое мгновение Молчальник выругался на своем шепелявом староанглийском и посмотрел на бутыль, словно не веря, что она уцелела. Потом замолчал, посмотрел на нас своим голубым глазом и опустил голову, словно пытаясь что-то припомнить. Затем снова посмотрел на нас, приподнял поля шляпы тростью — другой возможности у него не было, — и отвесил Лине легкий поклон.

— Сэнкью, мадам…

Мы растерялись. Молчальник заговорил. Он обратился к нам, а не к самому себе. Но пока мы собирались что-то ему сказать, он пошевелил остатком того, что когда-то было носом, и не удержался от своей обычной гримасы. Он хотел было войти в конюшню, но я его задержал.

— Мистер Молчальник, — сказал я. — Не понимаю, почему при встрече с нами вы корчите гримасы? Разве это вежливо?

Прежде чем ответить, он посмотрел на меня и пожевал губами:

— Сожалею, сэр… Воистину сожалею, но от вас… от вас пахнет еху.

— А чем еще может от нас пахнуть? — сердито сказал я. — Если вы заметили, здесь нет бани. Предполагаю, что и от вас пахнет так же.

Я думал, что он рассердится и начнет, по своему обыкновению, ругаться, но он рассмеялся. Смех его был дребезжащим и безобразным, как он сам, но это был настоящий смех.

— Вы правы, сэр, хо-хо-хо! Совершенно правы… Кто хоть когда-нибудь почувствовал собственный запах? Хо-хо! О дио, а я забыл об этом. Вы мне напомнили, сэр, сэнкью, человек никогда не слышит свой запах… Гуд найт, мадам, гуд найт, сэр.

И он, громко смеясь, удалился в свое стойло.

В тот же вечер слух о том, что Молчальник заговорил, разнесся по всему Энсестрел стейблу. Из самых дальних стоконюшников приходили заключенные проверить, правда ли это, и мы с Линой, сидя в холодке перед нашей конюшней, должны были повторять одно и то же десятки раз.

Когда любопытные разбрелись и мы вернулись в конюшню, пришел мистер Аймсори. Он подробно расспросил нас о событии и, кто знает почему, очень встревожился. Я спросил, что его беспокоит.

— Не могу сказать вам точно, — ответил академик, — но у меня предчувствие: случится что-то нехорошее.

— Мистер Аймсори, вы суеверны.

— Нет, — сказал мистер Аймсори. — Но когда и молчальники начинают говорить, всегда что-нибудь случается… Полтора века назад один уибробец, немой от рождения, заговорил, и первым его словом был крик о помощи. Тремя днями позже вышел эдикт, по которому уибробцы лишались клыков.