Избранное - [19]

К числу последних принадлежал Акли. Он с самого начала занялся торговлей хлебом. Хлеб выдавался по карточкам, достать его было почти невозможно, и Акли торговал им втридорога. Целый отряд погонщиков доставлял зерно на мулах из Сиди-Аиссы в горы. Передвигались они по ночам. Взбираясь вверх, они старались обойти Куилальский перевал, ибо там их поджидали жандармы, которые неизменно отбирали у погонщиков несколько килограммов сахара; обоз продвигался обходными тропами, где нагруженным мулам каждую минуту грозила опасность низвергнуться в пропасть.

Тем временем целые толпы нищих бродили по деревне и жалобно просили милостыню. Каждый день к дому Давды подходила целая процессия, и она никогда никому не отказывала. Нищие всей округи сообщали об этом друг другу, и некоторые приходили к ней издалека. Перед тем как войти в Тазгу, они прятали где-нибудь в канаве свои бурнусы и гандуры, чтобы явиться к ней в еще более убогом виде; у ее дверей они взывали особо жалобным голосом, и Давда всем подавала.

Но нищета распространялась, и бороться с ней было все труднее. По дорогам бродило столько нищих с ввалившимися глазами, с растертыми в кровь или мозолистыми подошвами, что невольно думалось: под силу ли даже самому аллаху одеть их всех и насытить? Арабская земля обильна, так куда же подевался весь хлеб? У французов много больших фабрик, но куда же запропало столько материи? Редкие разносчики, еще заглядывавшие к арабам, рассказывали, что там на несколько женщин имеется порою всего лишь одно платье. Если одна уходит, другие вынуждены ждать ее возвращения; гандуру они надевают по очереди. Однажды доктор Никозиа вскрыл труп юноши, найденный на обочине дороги, и обнаружил у него в желудке пучок непереваренных трав. То тут, то там на дорогах встречались люди с ружьем в руках, они вежливо просили поделиться с ними ячменем, который вы несли своим ребятишкам, потому что их малышам совсем нечего есть. Так вот какова война! Никто ничего не понимал; и после долгих, но тщетных стараний выяснить, в чем корень зла, все неизменно валили вину на бездарное, бесчестное правительство, которое допускает, чтобы типы вроде Акли набивали себе карманы, в то время как люди подыхают от голода. Торговец пшеницей купил себе «плимут» и тщательно его запрятал, чтобы избежать реквизиции. И каждый вечер, выходя на площадь, изливался в бесконечных жалобах на трудные времена.

Меддур вновь уехал в школу и разглагольствовал теперь редко и без прежнего запала. Он перестал носить галстук и ходил летом в соломенной шляпе, а зимой в белой шерстяной феске — как и все.

После двух лет замужества у Секуры было двое детей; это, казалось, не отняло у нее много сил: она все так же простодушно смеялась и вид у нее был все такой же цветущий. Зато Ибрагиму, ее мужу, пришлось закрыть лавочку, которую он держал в Недроме, и переселиться в Тазгу, где он и стал жить на накопленные деньги.

Все пребывали в полной растерянности. Война не принесла коренных перемен, каких от нее ждали. Сельский сход собирался редко и проходил теперь в обстановке, полной уныния и неуверенности. Дело в том, что не все молодые вернулись домой. Азуау и Ахсен погибли, вероятно, у канала Элет, где сражался их батальон, там же их и похоронили, если только кости их не гниют где-нибудь в лесу, под кустом; другие были в плену в Германии, или в Польше, или где-либо еще — как знать? Вернутся ли они когда-нибудь? Тени их, казалось, реяли в воздухе, которым дышали старцы, собиравшиеся решать дома дела селения. Воспоминание о них отдавалось болью в сердцах: они были молодые, сильные, отчего же их здесь нет, и почему нет именно их, а не кого-то другого? Перед тем как закрыть собрание, шейх громким голосом произносил особую молитву за отсутствующих — «Ильгхоиав»; в самом конце он делал паузу и обращал указательный палец к небу. Его фигура гордо высилась над склоненными головами. Он возглашал:

— Говорите все: «Аминь».

По собравшимся пробегал трепет, и слышалось глухое, печальное:

— Аминь.

Хотя все из ватаги Уали возвратились невредимыми, сехджи они больше не устраивали. Мух находился среди буадду. Со слов пастухов из той местности мы знали, что он живет со старушкой матерью и женой, которая вернулась от своих родственников; теперь он был всецело занят своими землями, а дудочка, пляски и прежние друзья стали для него лишь воспоминаниями — мертвыми и безразличными.

* * *

Все в мире перепуталось, везде царила неуверенность, все же надо было жить, и, когда наступила пора готовить оливковое масло, жители Тазги снова взялись за работу, которой с незапамятных времен занимались их предки. Ветви гнулись под тяжестью желтых, темно-лиловых и черных маслин.

Мы все с облегчением принялись за дело. За работой не остается времени на бесконечные думы о нищете и невзгодах, забываешь о бессмысленной гибели Азуау и Ахсена, не замечаешь в глазах окружающих того уныния, которое, конечно, можно прочесть и в твоих собственных, стараешься не думать о том, что война кончилась лишь для нас, но не для всех и что на других холмах другие люди еще умирают, как умерли Азуау и Ахсен… и почем знать, быть может, так же бессмысленно.