Избранное - [49]

— Сегодня большой праздник для всей республики, а для нашей деревни вдвойне праздник. Наш клуб сам организовал торжество…

Речь по бумажке забыта. Забыты и слова, с таким трудом выбранные из книжек. Ана коротко напомнила о том, как создавался их клуб, обо всем, что было сделано и как было сделано, похвалив тех, кто вынес все это на своих плечах. В конце она воскликнула:

— Да здравствует республика! Да здравствует партия!

Люди снова поднялись, хлопая в ладоши.

Ана удивилась, что она уже кончила, что все сошло так легко и просто. Ее голубые глаза улыбались, лицо хранило торжественное, праздничное выражение.

И снова вышел хор и спел дойну, многие в зале плакали. Больше всех был обрадован и растроган Сэлкудяну. Когда он услышал голос Фируцы, старательно вытягивавшей заключительные слова песни, слезинка скользнула по его щеке и побежала вниз, задрожав на кончике длинного уса. Василикэ обернулся к соседу направо и, ударив его кулаком по колену, спросил:

— Слыхал, как дочка-то моя пела, а?

— Слыхал, — ответил тот, не глядя на него. Сэлкудяну чуть не подпрыгнул на стуле, узнав в своем соседе Глигорэ Пантю, отца Симиона.

Раздосадованный, он повернулся к Глигорэ спиной, но потом снова поглядел на него, удивляясь, что и у того меж ресниц поблескивает слезинка.

Он хмыкнул, но сцена снова завладела его вниманием. Он увидел мужчин в белых национальных костюмах, перетянутых широкими поясами, и женщин в черных, шитых серебром юбках, с красными и синими цветами на широких рукавах кофт. Это был старый известный танец, который в молодости танцевал и он сам. Но сейчас танец казался новым, потому что все двигались одновременно, потому что все разом подпрыгивали, разом сходились и расходились, не сталкиваясь и не мешая.

— Фу, черт, ну и порядок! — удивился он.

И вновь навернулись две слезинки, когда он увидел, что его Фируца самая красивая и никто не танцует лучше нее. С ней плясал Симион Пантя, что правда, то правда, но кружил он ее хорошо, ничего не скажешь!

Сэлкудяну сам толком не понимал, что с ним творится, но, на что бы он ни глядел, все ему нравилось. И, сам того не заметив, он повернулся к Глигорэ Панте, стукнул его кулаком по колену и закричал:

— А твой-то лихо пляшет, ничего не скажешь!

Затерявшись среди людей, безмолвно и неподвижно стоял в последнем ряду Константин Крецу и смотрел на сцену, следя окаменевшим взглядом, как танцует Фируца в паре с Симионом Пантей.

Константин дошел до такого состояния, когда ненависть и ярость сплавились воедино. Он был охвачен смятением, похожим на помешательство, и все казалось ему возможным, и не был он больше властен ни над разумом своим, ни над своими поступками.

У Крецу танцевали по-прежнему, хотя Константин не надеялся больше, что придет Фируца. Каждое воскресенье он приглашал цыган, выставлял вино, напивался и плясал, пока не валился с ног. А в последнюю субботу привел музыкантов к Истине и устроил кутеж.

Когда шел снег, плясали в передней комнате дома Крецу. Он устраивал эти танцы и попойки, охваченный ни на минуту не затихающей яростью. Он злорадствовал, видя, что парни и девушки все еще ходят к нему танцевать и пить. Но когда танцы кончались, невольно поглядывал вверх, видел свет в окнах клуба и слышал пение — и неподвижно застывал, устремив глаза на освещенные окна, до боли стиснув зубы.

Первое время ему казалось, что ненавидит он Симиона Пантю, который отбил у него Фируцу. Ему казалось странной ненависть Висалона ко всем, он считал ее причудой выживающего из ума старика. Теперь и он тоже ненавидел всех: он понял, какое будущее сулит ему этот клуб. Пять-шесть лет назад парни вроде него не спрашивали, любит их девушка или нет. Богатство на все давало им право. Ею двоюродный брат Виктор так и поступал с девушками, которые ему нравились. А вот он, Константин, хотя он и молод и богат, должен держаться в стороне. И это касается не одной только любви и удовольствий. Скоро нельзя будет не только украсть понравившуюся девушку, но и вся жизнь станет такой, что и врагу не пожелал бы. И теперь он стоял и холодно обдумывал, как он убьет Симиона Пантю. Он подойдет к нему в толпе, когда все станут выходить, всадит нож в спину, быстро повернет и!.. Константин злорадно ухмыльнулся. Теперь Симион держит Фируцу в объятиях, пляшет и улыбается ей, а через два часа будет лежать вытянувшись на спине. А дальше будь что будет.

Люди вокруг Константина смеялись, радовались, хлопали в ладоши. Он смотрел на них, словно очнувшись от сна. На секунду ему показалось, будто до сих пор он их не видел. Потом вспомнил, что давно уже находится здесь и задумал убить Симиона. И понял, что убить одного Симиона мало. Всех нужно перебить! Обязательно всех!

Однако Константин сообразил, что это безумие — они же убьют его, стоит ему выхватить нож. Их много, они счастливы. А счастливые люди не трусливы. И он ничего не боялся, пока был счастливым. А теперь, как видно, стал трусом: он ведь ясно сознавал, что не осмелится занести руку. Возбужденно сжимал он нож, лежавший в кармане, но отваги не прибывало в сердце. Он чувствовал себя одиноким среди этих людей, и ему было страшно.