Избранное - [155]

— В самый раз. — Аурел сел на место, забыв, что он так ничего и не сказал, недовольный тем, что сидевшие за столом ничего ему не ответили.

Люди начали смеяться.

— Напрасно смеетесь. Все так, как я говорю! — крикнул Аурел.

— А как ты говоришь? Ты ж ничего не сказал! — ответили ему, и все снова захохотали.

— Дурачье! — выпалил Аурел и испуганно застыл на месте, сам удивившись своим словам.

Филон Герман, желая предотвратить перебранку, которая неведомо куда могла завести, пошутил:

— Не торопись, дорогой Аурел, еще неизвестно, кто же дурак.

Люди от души расхохотались. Только насупившийся Герасим прошептал Аурелу:

— Я же тебе говорил — молчи.

Но тот вдруг вспомнил, что он и в самом деле не высказал своей мысли, вскочил и закричал:

— Погодите, я скажу. Заварушка эта затеяна, чтобы исключить самых крепких середняков.

— Как ты сказал? — рявкнул Филон Герман.

— А вот так!

— Теперь боюсь, что ты и есть самый большой дурак, — презрительно процедил Филон. — Прямо как глухая старуха. Ей говорят: «Здравствуй, соседка». А она: «Несу на базар наседку». Ее спрашивают: «А яички не продаешь?» Она отвечает: «Сегодня не пойдет дождь». Ей говорят: «Бабка, да ты глуховата». А она снова отвечает: «Сыру нынче, сынок, маловато».

Шутка понравилась. Снова поднялся смех, только Колчериу и Молдованы сидели смущенные.

— Я эти слова и от других слыхал, — продолжал Филон Герман. — Я вам расскажу побасенку, и вы поймете, откуда идет эта глупость. Как-то раз, не знаю точно в какие времена, потому что не такой уж я старый, чтобы все помнить… Так вот, как-то раз надоело волку бегать от охотников, и нанялся он в услуженье к пастуху овец стеречь. Сказал, что образумился, овечьего мяса больше не употребляет, довольствуется холодной мамалыгой да молочной сывороткой, как и любая собака при отаре. Чабан и поверил. Овцы, по правде сказать, побаивались его, потому что от волка так волчьим духом и несло. Некоторое время он вел себя как следует. Ну, приласкает иногда по-свойски какого-нибудь ягненка, куснет его за загривок, но чтобы игра далеко заходила — этого ни-ни, потому что вокруг собаки. Понял волк, что одному ему ничего не сделать, и подружился с ослом. Осел, он осел и есть, всему поверил, что ему волк напел: и голос у него самый красивый, и шерсть у него шелковая, и сам он умница, другого такого не найдешь, хоть исходи землю вдоль и поперек. Подружились они — водой не разольешь. В один прекрасный день повел волк осла к обрыву, чтобы научить одной игре. Пришли. Только, говорит волк, вдвоем играть несподручно, нужен третий, приведи ягненка или овцу. Пошел осел, привел ягненка. Волк схватил его за загривок, разорвал на куски и проглотил. Перепугался осел, хотел было бежать к отаре, тревогу поднять. Но волк и его схватил за глотку, тут-то и пришел ослу конец.

Аурел укоризненно спросил:

— Дядя Филон, зачем ты меня ослом выставляешь?

— Дорогой мой, да разве я про тебя…

Никто даже не засмеялся.

Поднялся Тоадер Поп, высокий, подтянутый, лица у всех оживились.

— Браво, дядя Тоадер! Скажи им, чтобы они поняли, что к чему! — заорал Виорел Молдован.

— Заткнись, тебе слова не давали! — громко выкрикнул кто-то, а сосед дернул Виорела за рукав. Но Виорел даже не обиделся. Он просто радовался, и лицо его расплылось в улыбке, обнажившей широкие белые зубы.

Тоадер поднял руку. Выглядел он торжественно, стоял прямо, как тополь. Но худое его лицо хмурилось. Глубокая складка пролегла между бровями.

— Люди добрые, мы — поноряне, давно живем в этой долине, а покоя не знали никогда. Старики могут рассказать, как это было, они всего наслышались от своих дедов.

Тоадер словно рассказывал сказку. У него был ласковый, глубокий голос пожилого мудрого человека. Всем понравился его голос и то, как он повел разговор.

— Кем мы были, тем и остались — простыми людьми. Как любили мы, так и любим свой труд и порядок. И за справедливость всегда были готовы умереть.

— Правильно! Правильно! Хорошо сказал, дядя Тоадер! — с воодушевлением закричал Виорел Молдован.

— Погоди, не мешай, дурень ты этакий!

— Пусть я дурень, а мне нравится, как он говорит. Давай, дядя Тоадер, говори дальше…

Все утихли и больше не перебивали Тоадера, а он рассказывал крестьянам об их селе, их родителях, дедах, прадедах. Люди постепенно прониклись чувством, что все минувшее имело свой смысл и не утратило его до сих пор, что все, что было, совершалось не напрасно.

— Были среди нас, понорян, люди, которые за правду шли против графов и господ. И не боялись, и топор подымали, когда нужно было. За эту нашу долину заплатили мы кровью и муками. Да кто об этом не знает?

— Знаем, Тоадер. Но ты расскажи еще разок.

— Был я еще мальчишкой-несмышленышем, но помню, как плакали люди и проклинали жизнь из-за этой нашей долины, из-за нашей горы, которую отняли у нас графы. Остались мы нагишом на холодном ветру, словно лес зимою. Только мы не сдались. Сколько наших погибло в Америке, куда они поехали зарабатывать деньги? Сколько из наших вернулось?

— Ох и мало! — отозвался низкий голос, дрогнувший от рыданий.

— А в восемнадцатом году, когда у нас поднялось восстание и мы отобрали нашу землю назад… Разве забыл кто-нибудь, как наших отцов расстреливали жандармы на берегу Муреша?