Избранное - [151]

Голоса зазвенели удивлением и возмущением, заглушив вопли Константина Попа. Люди разбились на группы, ругались, вскакивали, размахивали руками, снова садились, расстегивали суманы, застегивали их. Только Колчериу и Молдованы сидели молча и выжидали. Никто не слышал Ирину, которая надрывалась: «Успокойтесь! Тише!» Тогда поднялся Пэнчушу и во весь голос протяжно закричал:

— Люди добрые! Успокойтесь!

Шум поутих, но не совсем.

— Как это так? И овец загубил? И свиней?

— А так! Раз в докладе говорится, значит, так оно и есть!

— Овец-то загубить? Разве это дело?

— Быть того не может! — доносилось из другого угла.

— Почему это не может?

— А я говорю: может! Вот и все!

— А я не верю.

Жена Пэнчушу торжествовала:

— Говорила я тебе, что крик подымется?

— Угу!

— Вот увидишь, что еще будет!

Мало-помалу шум утих, и снова стал слышен шелест листов в руках Ирины. Она уже овладела собой, голос ее звучал уверенно. Она рассказывала о том, что Иоаким Пэтру был легионером, о том, что женился он только ради того, чтобы прибрать к своим рукам мельницу, как он спаивал своего тестя, чтобы тот составил завещание под диктовку Иоакима.

— Слыхал, а? Эта ничего не забудет. Припомнит и молоко, что у матери сосал. — Кто-то хотел сказать тихо, но слова разнеслись по всему залу. Послышался смех, а вслед за ним шиканье.

— Иоаким Пэтру — кулак и враг, его нужно исключить из коллективного хозяйства! — заключила Ирина.

Вдруг раздался голос Траяна Испаса, мужа Ирины:

— Не можешь ты Иоакима кулаком называть, ведь он не кулак. Он середняк. То есть был середняком, когда вступал в коллективное хозяйство.

Поднялся Макарие Поп и степенно заговорил:

— Здесь не о том речь идет, кулак он или середняк. Он сгубил овец, испортил свиноматок. Вот о чем речь.

Траян Испас не ответил. Но кто-то из стоявших возле двери спросил:

— А это доказано?

— Доказано, — ведь овцы погибли, а свиньи заболели.

— Но не доказано же, что он виноват.

— Может, ты, хоть тебя там и не было?

— Мало ли какое несчастье может случиться.

— Значит, если твой дом злодеи подожгут, тоже будешь ссылаться на несчастье?

— А с его собственными овцами и свиньями, когда они у него были, почему ничего не случалось? — спросил кто-то стоявший рядом с Макарие Попом.

— Все равно я в это не верю.

Снова поднялся шум, заглушивший спорщиков, и опять пришлось Пэнчушу кричать громовым басом…

Ирина вновь взяла листочки в руки и стала читать про семейство Боблетека:

— Товарищи, у Иона Боблетека не было земли, он потерял ее при тяжбе с банком. Как же он жил? Брал землю в аренду у своего брата Септимиу. Обрабатывал ли он ее сам? Нет. Работали и вы, и я, и другие, кто приходил наниматься из соседних сел. А это называется эксплуатацией, как тут ни верти.

В докладе подробно говорилось о всяческих махинациях Боблетека в коллективном хозяйстве и о незаконной приписке трудодней в бригаде Викентие по совету Иона Боблетека, человека опытного в подобных операциях.

Вот тут-то и поднялась целая буря. Вся бригада Викентие вскочила на ноги и принялась кричать:

— Неправда!

— Навет!

— Ворами нас выставляете?

Зал загудел, словно трезвонил разом десяток колоколов.

— Это наша бригада, да? — надрывался кто-то, вскочив на лавку. — Лучшая бригада присваивала трудодни?

— У нас и своих хватает! — кричал другой что было силы. — Можем и вам дать, возьмите, ради Христа, только не плачьте!

— Наша бригада? Слыхал, а? Самая лучшая! — ревел разноголосый хор, кипя от возмущения. Все забыли про Боблетеков и яростно защищали свою бригаду.

— Хотите бригаду разогнать? — Эти слова вызвали поток угроз и ругательств. Никто не сидел на месте, никто не молчал, все размахивали руками, побагровев от негодования. Вот-вот могла вспыхнуть драка.

Тогда на лавку вскочил Викентие, большой и грузный, повернулся к залу и поднял руки. Сразу все успокоились.

— Говори, Викентие! — тихо сказала Ирина.

— Это правильно! — заговорил тот. — Записывали больше трудодней, чем было заработано. В первый год только моя бригада работала хорошо, Боблетек сказал: «Нужно себя обеспечить. Припиши побольше трудодней».

— Это было и на второй год, Викентие! — сказала за его спиной Ирина непререкаемым тоном.

— Да. И на второй год тоже. Но в конце года, когда подводили итоги, их вычеркнули. Больше этого не случалось.

— В этом году то же самое было! — крикнул Пантелимон Сыву из-за стола. Ирина дергала его за рукав: «Молчи, Сыву!» — но того уже нельзя было остановить.

— Не буду молчать! Не могу молчать про эту подлость!

— Какую подлость, Сыву? — спросил Викентие, слезая с лавки и делая шаг к столу президиума. Люди ждали, что он схватит за шиворот Пантелимона Сыву.

Ирина испуганно и вопрошающе посмотрела на Тоадера. Тот кивнул ей головой и довольно громко произнес:

— Пусть говорит! — В его голосе послышалась такая ярость, что зал зашумел, словно лес под порывом ветра.

— Говори, Сыву!

— Воровали без стыда и совести, как последние подлецы, — начал, все еще дрожа, Пантелимон Сыву.

— Сыву! — нахмурился Тоадер. — Не обзывай всех подлецами. Они, может, и не знают о проделках Боблетека.

— Как думаю, так и говорю, Тоадер. Приписывали трудодни самым последним лентяям, которые даже на работу не ходили, сыновьям да дочерям Боблетека да еще кое-кому. Сидели себе летом в тенечке, а осенью запускали руку в наш мешок. Скажи-ка, Пэнчушу, сколько они наворовали?