Избранное - [16]

— «Быстры, как волны, дни нашей жизни», — объявил Казак и кивнул аккомпаниаторше.

Казак запел.

Со сцены понеслись такие неслыханные рулады, что видавшие виды члены комиссии дружно опустили глаза, а председатель их даже закрыл.

Мамайский смотрел на Казака взглядом факира, усмиряющего кобру. Но было уже поздно. С отчаянием человека, идущего на все, Казак, едва закончив первое вокальное произведение, молодецки хлопнул в ладоши и неожиданно запел:

Эх, Дуня-Дуня, Дуня — я, Дуня — ягодка моя!

Обогащая рефрен чечеткой, Казак бушевал на сцене. Он не слышал, как председатель комиссии обратился к Мамайскому, находившемуся в глубоком трансе:

— Картина ясна. На сегодня достаточно. Остальных посмотрим завтра.

Казак тем временем спустился со сцены и ушел.

Он шел через город в своем концертном одеянии, и люди удивленно уступали ему дорогу.

Наступила ночь. Участники второго тура готовились к завтрашнему испытанию.

Буфетчица Зина в номере у Матильды Прохоровой, дрожа от отвращения, репетировала с мышами.

Нотный библиотекарь Полубаков, названный в ведомости жонглером, бодро бил посуду.

Город не спал.

1947

БЕДНЫЙ ГРИША

Если бы Алексей Иванович Пузырев не заболел гриппом, он так ничего бы и не узнал.

Но болезнь сделала свое дело — грипп уложил Алексея Ивановича в постель. Полежал Алексей Иванович денек, другой, потом поднялся, и стало ему скучно. Жены не было дома, а Гриша еще не возвращался из школы.

«Гоняет небось по школьному двору, а ты сиди здесь один, как памятник».

Печальные размышления неожиданно прервал звонок. Это явился Гриша.

— Гриша, — сказал отец, — иди сюда. Делу время — потехе час. Давай срочно чем-нибудь с тобой займемся. Можем в «морской бой», а можем и в шашки партию сгонять.

Гриша рассеянно взглянул на отца:

— Что ты говоришь, папа?

— Давай, говорю, приступим к играм и забавам. А? Как ты на сей счет?

Гриша вздохнул.

— У меня времени нет, папа, можешь ты понять? Хорошо тебе. Делать-то нечего, вот ты и придумал шашки.

Зазвонил телефон. Гриша снял трубку:

— Слушаю. Я. Это ты, Юрка?.. А ты что, не успел записать? Ну, пиши. Значит, на завтра: по литературе — лирика Пушкина и наизусть выучить «Я помню чудное мгновенье». Записал? Дальше. По истории — культура и просвещение Русского государства в двенадцатом веке. Что? Тринадцатый не надо. На завтра только один век задали. Записал? Теперь дальше. По химии — сернистый газ и сернистая кислота. Потом серный ангидрид и серная кислота. Там немного, всего восемь страниц.

Пузырев-старший со смешанным чувством благоговения и испуга смотрел на Гришу, который тем временем бойко перечислял номера примеров из алгебраического задачника.

— Записал? Значит, итого десять примеров. А по немецкому языку всего один параграф на сорок третьей странице. Ферштеези?.. А? В футбол? А кто пойдет в три часа на сбор металлолома? Ах, ты забыл? А ты не забывай. Ну, ладно, все. В воскресенье поговорим, если время будет.

Гриша положил трубку и посмотрел на отца:

— Ну как, папа, хватает?

— Это что же… на один день задали?

— На один день.

— Может, тебе помочь?

— Чем ты мне поможешь? Стихотворение вместо меня выучишь?

— Нет, зачем стихотворение? Я могу этот, как его… Серный ангидрид в двенадцатом веке, то есть в этом, как его… в Русском государстве.

Гриша улыбнулся.

— Ну, ладно. У тебя больше ничего ко мне нет?

— Да вообще-то… — начал Алексей Иванович и замолчал. Ему вдруг показалось, что перед ним стоит не его Гришка, а сам товарищ Белокопытов — начальник главного управления. — Да вообще-то мне надо бы с тобой поговорить.

— Будет время — поговорим.

— А… когда примерно? — робко спросил Пузырев-старший и вдруг поймал себя на том, что ему стало немного неловко говорить сыну «ты».

— Когда поговорим? Сейчас тебе скажу. Скажу тебе сейчас. Тебе сейчас скажу. Давай в среду на будущей неделе. Часика в четыре. А?

— Слушаюсь. Значит, я прямо тогда зайду к тебе. Или, может, лучше предварительно позвонить?

— Да, лучше позвони с работы, и мы уточним. Мало ли что.

— Слушаюсь. Понимаю.

— Ну и прекрасно. А сейчас, папа, я пойду, ты уж меня извини.

— Пожалуйста, пожалуйста, я же понимаю. Не маленький.

Гриша направился к себе в комнату, но остановился на пороге.

— Разболтались мы, а я совсем забыл. Еще ведь по черчению кое-что есть. Отец, у меня к тебе просьба…

— Слушаю.

— Подготовь мне, пожалуйста, доску и готовальню.

— Хорошо.

— Вот. А кончишь дело, пойди погуляй. А то что-то мне, папа, твой цвет лица не нравится.

Гриша прошел к себе, а Пузырев-отец достал готовальню и положил чертежную доску. Через несколько минут послышался голос Гриши:

— «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» И тушь, папа, достань, в шкафчике, где книги… «Как мимолетное виденье…» Там цветная, ее оставь, только черную… «Как гений чистой красоты».

Зазвонил телефон. Пузырев-старший снял трубку:

— Слушаю. Кого? Гришу? Нельзя. Григорий Алексеевич занят. У него… это… совещание по вопросам культуры и просвещения в двенадцатом веке. Позвоните на той неделе. В среду. Впрочем, нет, лучше позвоните во вторник вечером, и вам скажут, сможет ли он в среду. При чем тут шутки? Кто говорит? Это его секретарь говорит.