Избранное - [61]

Порой меня начинает мутить от моих новых и весьма назойливых знакомых, от их отзывчивости, заискивания и лести. Они любят здороваться за руку, а то хватают двумя руками, и я опасаюсь, как бы не лизнули меня скользким языком, который, увы, размягчает даже черствые души. Пытаюсь отыскать место, куда бы скрыться от них, но тщетно, они повсюду. Круг становится теснее, в нем все занято и на свой манер загажено. Занята даже шахта для угля — всегда в ней кто-нибудь торчит из тех, кто щупал чужие торбы. Останавливаюсь перед оградой и смотрю на тень, ползущую по густой пыли. Приближается ночь. За спиной слышу свалку, подрались за корку черствого хлеба, которую грек кинул за проволоку. Спешу в лазарет, а там выбрасывают больного, чтоб положить на его место, по протекции, здорового, который хочет полежать и чтобы ему в постель приносили еду. Поднялся бы на чердак, готов удрать на крышу, но они лестницу сбросили, а люк затянули колючей проволокой.

— Слышал, ты поправляешься, — нагоняет меня у цистерны Почанин, пожимая руку.

— Ужасно поправляюсь!

— Сказали, рана затягивается. Это точно?

— Рана затягивается, а душа кровоточит.

— Ничего удивительного, здесь сумасшедший дом, — говорит он и озабоченно смотрит на меня. — На работе как-никак легче. Малость половчишь, малость украдешь, порой развеселят греки. Все-таки перемена. Что, если и тебе попробовать?

— Пойти на работу?

— Хуже, чем здесь, не будет.

— А смогу я выдержать?

— В арсенале, конечно, страшно, не лучше и в порту, ну, а если будешь держаться Шумича, то с ним не пропадешь, он мастак устроиться на легкую работу. Я найду его, пойдем вместе.

Он отыскал его, и мы становимся в очередь, откуда набирают рабочие группы. Чтоб избавиться от арсенала и порта, Шумич маневрирует и водит нас туда и обратно. Садимся в грузовик, что поменьше — маленьким группам приходится легче. Нас, два десятка лагерников, везут через набитый войсками Оси и Тройственного пакта греческий город. Небритые болгары в желтой форме, в тяжелых сапогах, отбивая шаг и потея, маршируют к пристани. На зеленном рынке возле Вардарской площади щеголяют итальянцы в киверах с султанами. Тут же разгуливают румыны, с лихо закрученными усами; снуют раскосые туркестанцы с автоматами; вышагивают немцы и невесело, как заводные, поют песню. В центре города сверкают витрины магазинов. От политых газонов поднимается пар, и поблескивает салоникский залив. Пленные греки по двое, по трое ходят без охраны. С первого взгляда они кажутся свободными гражданами, которые идут по своим делам, но в глазах их беспокойство, будто они видят перед собой незримые для других штыки.

Город вытянулся вдоль залива, как пестрая гусеница о двух головах и о двух цветастых длинных хвостах. Тесно ему, потому и кипит, как котел, который вот-вот разорвет. И раньше, наверно, кипел, он ведь тут давно, и бросал высоко к расколотым промоинами скатам горы белую пену.

Внезапно наступает тишина: посреди города большой пустырь, безобразный, потому что весь изрытый. Чернеют ямы, выкопанные для саженцев, навалены огромные плиты для стройки. Наш грузовик осторожно въезжает в полуразрушенные ворота и прыгает по колдобинам аллеи, которая была когда-то посыпана гравием. И все-таки ямы слишком часты и явно не для саженцев — это старые могилы, в них белеют кости, человеческие кости, черепа, челюсти. Кости не только в ямах, они и снаружи, и невольно приходит в голову, что покойники, убегая, потеряли кто берцовую кость, кто ступню. Наконец грузовик останавливается. Мы сходим и оглядываемся — сон это или явь?.. Вокруг разбросаны могильные плиты с полустертыми надписями.

— Кости, — говорит Дако.

— Еврейские, — подтверждает Шумич.

— И в могиле им не дают покоя, — говорит Кум.

От кладбищенской тишины и черепов веет чем-то потусторонним, словно слышится замогильный шепот, от которого волосы встают дыбом. Неважно, что сейчас день, в ярком, слепящем глаза мареве все неясно, как ночью. Неважно и то, что рядом город, что вокруг этого острова громыхают машины, хотя все держатся от него подальше. Будто избегают его и тем придают мистический смысл этому пустырю с разрытыми могилами и оголенными скелетами. Засунув руки в карманы, люди с ужасом оглядываются, как бы к чему не прикоснуться. А ведь не какие-нибудь неженки, субтильные души, многие из этих людей стреляли и попадали в живые мишени, видели, как мучают людей, и порой помогали палачам, но там было все по-иному. Там были живые опасные враги, которые могли защищаться или хотя бы ускользнуть. Здесь же все неустойчиво, в любое мгновение может чем-то обернуться, превратиться в сон. Здесь все смотрит на нас грустными, еврейскими глазами загробного, давно прошедшего мира, а под ногами, как веточка, нет-нет хрустнет кусочек черепа.

Часовые и те будто смущены, молча чистят подошвы о край поваленного памятника. Ждут. Потом начинают ворчать, что привезли нас сюда не глазеть по сторонам, а работать. Что поделаешь? Шумич берет на себя обязанности прораба.

Он приказывает сложить в тень у стены сумки и одежду, меня назначает их сторожить. Дано он тоже дает легкую работу — очистить въезд в ворота, а Почанина оставляет при себе переводчиком. Вместе с остальными складывают из мраморных плит платформу, чтобы легче затем загружать машину. Когда кузов наполнен, шофер садится за руль и уезжает. Притащили еще с десяток памятников и в ожидании грузовика расположились вдоль стены. Сидим в тени, покуриваем, бросаем в могилы окурки. Струйки дыма тянутся снизу: уж не печальные ли души покойников подхватили кинутые окурки?