Избранное - [5]

Всю первую половину дня ласточки так и не садились в гнездо. Они только подлетали то к одному, то к другому окошку чердака, заглядывали внутрь и с криком улетали прочь, завидев меня. К вечеру они прилетели в сопровождении третьей ласточки. По тому, как та держалась, было ясно, что она старше и мудрее их и приглашена дать решительный совет.

Она прямо и быстро влетела в дальнее окошко и принялась издали разглядывать меня, шумно хлопая крыльями. Две другие тоже влетели, но вели себя так суетливо и громко, как девушки, после долгого колебания бросившиеся в холодную воду. Они кричали на меня, друг на друга и делали вид, будто вот-вот меня смертельно напугают. Старая же ласточка, видя человека, сидящего за столом и мирно занимающегося своим делом, покружилась несколько минут, села на окошко против моего стола, заглянула мне в лицо, подумала и, что-то спокойно сказав молодым, умчалась. Видимо, эта коротенькая птичья фраза означала что-то успокоительное, потому что с этого момента поведение ласточек резко изменилось. Они дружно принялись за работу.

Никогда и нигде не встречал я существа, которое бы так увлеченно и безропотно трудилось. С рассвета до сумерек ласточки носили в своих крошечных клювах землю, травинки, перо. Они клали каплю земли на уже подсохший край гнезда, на каплю — тоненькую сухую ветку, сверху — опять каплю земли. Когда остов гнезда был готов и издали стал напоминать прилепившийся к скале средневековый замок, ласточки начали устраивать его изнутри.

Следя за этими двумя существами, я старался понять, что дает им столько вдохновения. «Если в их головах гнездится хотя бы маленькая частица разума, — решил я, — то они живут уверенностью, что плоды их труда невозможно использовать как оружие против них самих».

А между тем в поведении ласточек наметилась резкая разница. Видя меня днем склонившимся над бумагами, а ночью спокойно спящим, самец перестал обращать на человека внимание. С соломинкой ли, с перышком влетал он на чердак и, чуть обогнув меня, прямо над столом садился в гнездо. С наступлением сумерек он так же просто прилетал спать. Супруга же его во всем оставалась верной тому характеру поведения, который считается обязательным для ее пола. Как и всякая молодая женщина, она была в высшей мере недоверчива и подозрительна. Она бранила меня ежеминутно и громогласно всякий раз, когда появлялась на чердаке. И я, и супруг ее, и она сама отлично понимали, что брань эта уже не выражает ее отношения ко мне и не имеет никакого смысла. Тем не менее просто ради приличия она считала себя обязанной быть строгой. Чтобы дать ей возможность забраться на ночь в гнездо, я должен был уходить вниз и возвращаться на чердак только с темнотой.

В темноте все мы мирно отдыхали. В досках поскрипывал ветер, иногда гулко падали капли дождя, но чаще всего нас окружала какая-то добрая живая тишина. В этой тишине ласточки иногда разговаривали во сне. Порой они что-то пели протяжно и восхищенно. Наверное, в эти минуты им снились далекие земли с голубым морем, накатывающимся на песчаный берег, с высокими маяками, с горячими большими пирамидами. Порой же они шептали что-то быстро и ласково, и я догадывался, что им снились их будущие птенцы. Временами одна из ласточек вдруг начинала браниться, и мне становилось ясно, что ей приснился я. Так, прислушиваясь и весь уходя в их тоненькие ночные голоса, я засыпал сам.

В одно из утр между супругами произошел серьезный разговор. Она влетела на чердак и стала кружиться надо мной, не решаясь сесть в гнездо. Он прилетел следом и недовольно смотрел на поднятую вокруг меня суету. «Хватит», — вдруг сказал он сердито и громко. Она, совсем было уже расхрабрившаяся, опять свернула в сторону. «Хватит. Надоело», — повторил он тем же голосом. «Ах, так!» — воскликнула она, бросила соломинку и направилась к окошку. Он надулся и сел так, что загородил собой все отверстие. Лететь над моим столом у нее не хватало духу, и с новым криком она стала носиться по чердаку. «Бессовестный! — кричала она. — Выпусти меня сейчас же из этой западни! Если ты не дорожишь своей жизнью, то пощади хоть меня! Я не хочу, чтобы меня поймал этот огромный человек и превратил в жалкую игрушку. Никогда! Ну, за что, за что мне такое наказание!» Он сидел молча и смотрел на нее такими глазами, что она еще некоторое время покричала, похлопала крыльями и села под самой крышей на перекладину. Тишина продолжалась недолго. Она взмахнула крыльями и направилась к гнезду, но опять свернула и села уже над самой моей головой. Он молчал, но продолжал смотреть все так же укоризненно и строго. «Я уже ничего больше не понимаю. Делайте со мной, что хотите», — сказала она покорно и печально, вспорхнула и села в гнездо. Он тоже вспорхнул, тоже сел в гнездо и тихо сказал ей: «Молодец». Тогда она вылетела из гнезда, пролетела над моим плечом, села в окошке напротив и заглянула мне в лицо. Я поднял взгляд, и глаза наши встретились. Она долго смотрела на меня маленьким черным взглядом, и с этим мгновением установилась между нами теплая и ясная музыка.

Эта музыка рождена струящимся воздухом лета, счастливым птичьим гомоном, раскинувшимися по ветру березами, волшебными запахами родных покосов. В ее звучании оживают и сами превращаются в мелодию шаги вороны, севшей на крышу, беготня воробьев, клюющих на кровле березовое семя, осторожный и мимолетный скок синицы вдоль конька. С ее звучанием слова, воспоминания и желания становятся значительнее, властнее и самостоятельнее. Она парила день и ночь, как легкое дуновение ласточкиных крыльев, промелькнувших перед самыми ресницами.