Избранное - [31]

Король Фридрих, писала она сэру Чемберлену, уповает на бога и стреляет куропаток, а еще предполагает поохотиться на косуль, которыми изобилуют чешские леса. Но ни вера, ни забавы его не спасут и не остановят ни Максимилиана, ни этого пьяницу, саксонского лютеранина Иоанна Георга. Фридрих заверяет старого лиса Камерариуса, что Максимилиан и Иоганн Георг Саксонский собирают войска у чешских границ, лишь заботясь о своей безопасности. Как будто Фридрих со своими ненадежными солдатами может им чем-то угрожать! Один только Габриэль Бетлен верен чешской короне, а его венгерская конница не бьет баклуши по деревням, но, где только может, беспокоит Бюкуа и казаков, которых послал императору против чехов польский король. Но сэру Томасу, верному другу, вернувшемуся из Индии от Великого Могола{81}, она написала откровенно:

— Если не подоспеет помощь от христиан, я сама призову турка, ибо на этой земле нам с Фердинандом тесно. Или мы, или он!

Но вскоре к императорскому полковнику дону Маррадасу{82} подоспели в подкрепление итальянцы из Пассау, и он осадил Собеслав, Бехынь и Водняны, разорив и спалив все деревни от Будейовиц до самого Звикова, и вот тогда взорвался как пороховая бочка крестьянский бунт.

— Рассказывай, что тебе известно о мятеже! — приказала королева Иржику.

— Мансфельд занял город Табор, однако императорский гарнизон отпустил с миром. Зато граф Бюкуа в открытом поле напал во главе тысячи валлонских кирасир и нескольких казачьих сотен на войско Мансфельда, многих положил и угнал повозки с провиантом, а также захватил письмо, из которого следует, что Мансфельд вступает в сговор с изменником Максимилианом и испанцами.

— Мансфельд — блестящий воин. Да не все то золото, что блестит. Вернемся, однако, к крестьянам! — приказала королева.

— Они числом до четырех тысяч сошлись в поселениях неподалеку от Табора и на гуситских повозках выехали с цепами в поле. Разыскали оружие предков…

— Вроде того, что было у гетмана Микулаша, когда он приветствовал нас в Праге с четвертым сословием… — припомнила королева.

— …булавы и мечи, что ржавели по сундукам да по ригам, извлекли, наточили и двинулись на всех скопом — и на савойских наемников Мансфельда и на Маррадаса с его испанцами да итальянцами, до того им и те и другие поперек горла встали. Библейский завет «Око за око, зуб за зуб!» стал их боевым кличем. Бряцая оружием, под старинную песнь божьего воинства{83} направились они прямым ходом в Прахеньско с возгласами: «Смерть Маррадасу! И Мансфельду тоже смерть!»

— И императору и нам! — прошептала королева. — Чего же они хотели?

— Три вещи. Чтоб все войска покинули эти края — и императорские и наши. Чтобы их освободили от личной зависимости. А в-третьих, — возмещения убытков, понесенных от солдат.

— От императорских и от наших, — заметила королева. — Но сердца их с нами?

— Их сердца с протестантской верой, но никоим образом не с господами-протестантами. Эти господа послали к крестьянам депутацию с обещанием выполнить первую их просьбу и третью. А насчет второй, дескать, должен решать сейм. Крестьяне поверили обещаниям, и голод разогнал их по домам.

— Что же, этим все и кончилось?

— Похоже, так. Покамест.

— Ты как думаешь, Ячменек, выиграли бы мы войну, будь с нами четвертое сословие?

— Возвратились бы времена Жижки!

Подойдя к Иржику, она поцеловала его в губы.

Иржика затрясло.

Королева рассмеялась, совсем как в тот раз в Вальдсасе, когда бросила ему платок, чтобы он перевязал ей ушибленное колено.

Июньское солнце золотило залу. Мистер Грин в золотой клетке позвякивал цепочкой и что-то бормотал.

Елизавета сказала серьезным голосом:

— Посмотри на меня внимательно и запомни, какой я была, когда носила в лоне твоего сына.

Взяв Иржика за руку, она приложила его ладонь к своему животу. Сказала:

— Можешь поцеловать меня, — и стала перебирать его локоны, как когда-то после торжественной аудиенции в вальдсасском монастыре.

— Не могу больше видеть твоих страданий, — призналась королева под его поцелуями. — Не то ты взбунтуешься, как крестьяне под Табором.

Мистер Грин в клетке выражал свою ревность хлопаньем крыльев.

Второй раз королева и паж оказались в объятиях при ярком свете дня.

16

Они обнимались беспрестанно и повсюду.

Для любви всегда находилось и время и место.

— Всему виной ты, Ячменек, а не я! — говорила королева, загадочно улыбаясь. — У русалок холодная кровь. Успокойся, не береди свою совесть, никого я не предаю. Любовь Фридриха не принесла мне счастья, но ведь и с тобой я тоже несчастлива.

— Но ты же… — Ячменек хотел сказать, что это она соблазнила его, и запнулся. Однако Бесси поняла:

— Русалки всегда соблазняют. На то они и русалки.

И ему пришла на память красавица в чешуе над прилавком аптекаря в Кромержиже.

Они скакали рядом по безлюдной белогорской равнине. Ярко светило июньское солнце. За деревней Гостивице кони вошли в созревающий ячмень. Он наливался и темнел, а в небе исходили песнями жаворонки. Иржик соскочил с коня и подал королеве букет клевера и васильков, который она положила перед собой на седло.

— Любовь царствует везде, ей подвластны и цветы, и бабочки, и всякая козявка, — сказала королева, — в ваших краях любовь не таится и не страшится божьего гнева, как у нас на островах. И в этой откровенности ее целомудрие. Ведь ты тоже непорочен, Ячменек!