Избранное - [29]

— Благослови тебя, господи!

Довольно долго ребенок переходил из рук в руки. И пражские горожанки в высоких чепцах, наблюдавшие за обрядом из-за ограждающего красного каната, тоже протянули к нему руки. Им передали младенца, и они стали нянчить принца с материнскими улыбками, шепотом благословляя. В конце концов ребенок заплакал. Тогда паж королевы взял его и передал крестной матери, пани Берковой.

Все были умиротворены. На хорах запели:

«И, крестившись, Иисус сразу вышел из воды; и се отверзлись ему небеса, и увидел Иоанн духа божьего, который сходил, как голубь, и ниспускался на него. И се, глас с небес глаголющий: «Сей есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение».

Убежденный, что слова Писания относились к его сыну, Рупрехту, получившему императорское имя, гордо выходил из храма Фридрих со своей венценосной супругой. Снова приветственно зазвучали фанфары. Солнце заливало светом собравшийся на дворе люд. Звонили колокола.

У ворот дворца вручал пан Турзо княжеские дары крестного отца Габриэля Бетлена. Королю — драгоценный камень и белого арабского скакуна под красным седлом и шитой жемчугами попоной, королеве — восточные шелка цвета радуги, а крестнику — украшенный сапфирами меч. Чешские, моравские и силезские сословия передали королю вышитые золотой нитью шкатулки, в которых хранились долговые расписки на двадцать четыре тысячи и два раза по восемнадцать тысяч талеров, подлежащие платежу в течение года, в то время как лужицкие сословия поднесли королю блюдо, наполненное золотыми флоринами на сумму в десять тысяч талеров. Дары эти выражали самое насущное чаяние чешских земель. Никто не хотел развязать мошну. Но не было ничего нужнее для ведения войны, подступавшей со всех сторон, чем деньги.

О деньгах для своего господина, князя Габора Бетлена, говорил с королем Фридрихом пан Турзо, о деньгах спорил сейм, созванный в те дни в Праге, денег просил с полей сражений в Нижней Австрии фельдмаршал Турн, а из Южной Чехии — граф Мансфельд, которому надоело воевать лишь ради вящей славы господней. О деньгах писала в Лондон своему скуповатому отцу королева, и о займе в пользу Протестантской унии для защиты Пфальца просил у дядюшки Кристиана в Копенгагене{77} король Яков. Родники золота, впрочем, увы, нигде не забили.

Несмотря ни на что, король приказал возвести в лесочке на берегу Влтавы новый деревянный павильон, где семь часов подряд пировали паны, дворяне и послы городов в честь новокрещенного принца, а потом еще долго до самой ночи при свете факелов не прекращались танцы перед шелковым шатром. Пригласили весь сейм с супругами и дочерьми. Танцевал и король.

Королева, однако, осталась сидеть в высоком кресле. Гости подходили по одному и, кланяясь, отвечали на ее вопросы. Переводил пан Вилим из Роупова. Только раз попросила она Иржика объяснить Катержине, жене писаря Старого Места Микулаша, что такое жаворонок. Пан Вилим не сумел вспомнить, как называется птичка ни по-французски, ни по-латыни, ни по-чешски. Он с раннего детства так был увлечен земными хлопотами, что ни разу не удосужился поднять взгляд к небу. Когда Иржик перевел на чешский французскую фразу королевы о жаворонках, которых она научилась любить только в Чехии, пани Катержина хлопнула себя по лбу:

— Ну, конечно, это та самая милая птаха в нашем небе, что поет на сретение. А я-то, глупая, думала, что пани королева смотрит только на попугаев и слушает одних соловьев!

В тот торжественный день королева опять вызвала всеобщую симпатию.

Сейм продолжил заседания, но денег раздобыть не сумел. Все разъехались, но заботы остались. Полки в Австрии возле Писека и на Золотой тропе роптали, угрожая перебежать к императорским или того паче к лигистам, которым платят испанским золотом из заморских стран. А сами тем временем промышляли разбоем по деревням, разжигая лагерные костры соломой с крыш. Наемные солдаты были хуже волков. Счастье еще, что королевских крестьян на Шумаве не пришлось долго уговаривать, и они валили вековые деревья, устраивая засеки против Максимилиана, собирающегося вторгнуться в Чехию с двух направлений — из Австрии и от Баварского Брода. Хоть кто-то пытался задержать нашествие врага.

Но пока что нагрянула в Чехию лишь весна, да такая прекрасная, какой давно не видывали.

В апреле, когда на далекой Гане святой Георгий красную весну начинает, в поле выходит, землю отмыкает, расцвел и осыпался цвет с груш и черешен, — значит, быть урожаю. Прага была прелестнее всех Ричмондов и Гейдельбергов, а Влтава серебрилась сильнее Исиса в Оксфорде, Рейна у Вормса и Неккара у подножия пфальцского парка в Гейдельберге. Пражский Град утопал в белом облаке цветов, цвели сады под Страговом, украсилась гора святого Вавржинца, Летненское поле и склоны Опиша. Окуталось розовой дымкой Еврейское кладбище по ту сторону реки и Виткова гора за крепостными стенами. За цветущими деревьями скрылись развалины Вышеграда. Готовились расцвести светло-зеленые виноградники в Коширжах, на Смихове и на косогоре близ кутногорского тракта. Потом сразу вдруг распустились яблони, буки, орешник, а после них раньше обычного — и липы.