Избранное - [79]

Меня охватило желание насладиться одержанной победой. Я уже собрался было вытянуть замлевшие ноги, чтобы наконец отдохнуть и отдышаться, свободно и счастливо, но тут к моему окну подошел кондуктор, перевернул картонку с пунктами следования и крикнул: «Конечная!»

Я усмехнулся. И медленно вышел из вагона.

1932

Перевод Е. Малыхиной.

НОВЕЛЛЫ

Из цикла «ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОРНЕЛА ЭШТИ»

ОМЛЕТ ПО-ВОБУРНСКИ

Проучившись в Париже год, Корнел Эшти заторопился домой. Впрочем, он почувствовал себя дома, как только вошел в купе третьего класса венгерского вагона и в нос ударил знакомый затхлый запах, запах отечественной нищеты.

К вечеру на грязном полу, словно на поле битвы, валялись повсюду головы, ноги. Пробираясь к уборной, он осторожно обходил разбросанные в проходе ноги, откинувшиеся в сторону головы, владельцы коих храпели, сломленные усталостью. Приходилось напрягать все внимание, чтобы не угодить башмаком кому-то в рот или в нос.

Спящие иногда подбирались, подтягивали из-под скамейки или откуда-нибудь еще заплутавшие свои члены и, словно в день страшного суда, приподымались немного, протирали глаза, но тут же опять погружались в изнуренность, что несли с собою еще из-за океана. То были по большей части репатрианты, закутанные в пестрые лохмотья, с узлами, мешками, подушками, перинами. Бедная, по-крестьянски повязанная платком женщина, возвращавшаяся из Бразилии, укачивала на коленях дочурку.

В закатных сумерках студент уныло думал о том, что ему придется провести среди этого вонючего стада целую ночь и еще целый день — до самого Будапешта. Всю дорогу он ехал стоя. Ноги у него дрожали. Желудок сводило от испарений, источаемых лохмотьями, от кисловатого запаха угольного дыма.

В восемь часов вечера поезд остановился в Цюрихе.

Корнел высунулся из окна и самозабвенно озирал разбросанный по горным склонам город, напоминающие игрушечные домики виллы, в окошках которых трепетали яркие идиллические огоньки. Днем прошел дождь. Воздух был чист и прозрачен, как стекло. Им овладело вдруг неодолимое желание сойти с поезда и продолжить путешествие лишь на следующее утро.

Поначалу Корнел собирался ехать прямо до Будапешта, хотя бы уже из экономии. Он пощупал карман. Там было одиннадцать швейцарских франков — все его достояние, обмененное еще на границе. Внезапно он подхватил свои пожитки и спрыгнул на перрон.

Он сделал отметку в билете, сдал в камеру хранения тощий, чахоточный студенческий чемодан и не спеша зашагал в город. Он не сожалел о своем поступке. Это было в самом дело чудесно — бродить по незнакомым улицам, к которым не привязывают тебя никакие воспоминания, заглянуть в чье-то окошко первый и, очевидно, последний раз в жизни, рассматривать спокойных обывателей, блаженно прогуливающихся со сложенными зонтиками в руках. Он и сам не знал почему, но каждое самое незаметное их движение буквально завораживало его. Он вожделел ко всему. Его манили, зазывали к себе древние замки, облицованные деревом усадьбы.

Вскоре Корнел нашел какую-то гостиницу для студентов и за три франка снял комнатушку с окном во двор. Умывшись, он поспешил вниз, к озеру. Обрамленное свайными постройками и защитной насыпью, озеро напоминало фарфоровую чернильницу, в которой чуть колышутся светло-голубые чернила. Одна-единственная лодка с романтическим фонарем колыхалась у противоположного берега. Корнел мечтательно глядел на озеро, И вдруг обнаружил, что голоден.

Он был страшно голоден. Так, что темнело в глазах. Впрочем, ничего удивительного. За целый день он съел два яблока. И студент решил, прежде чем возвратиться в гостиницу, перекусить немножко в какой-нибудь молочной. Сворачивая с улицы на улицу, он искал молочную и все больше сердился. Увы, работящие, рассудительные швейцарцы уже отошли ко сну. Вдруг он заметил пробивавшийся сквозь листву свет. Похоже, что перед ним был уютный летний ресторанчик. Студент вошел.

Он безмятежно проследовал мимо шпалеры голубых гортензий к угловому столику. И не успел сесть, как четыре затянутых во фраки официанта обступили его со всех сторон, словно тайная полиция — какого-нибудь грабителя.

Корнел глянул на них с некоторым испугом и, пожалуй, не без укора: четверо — на одного! К тому же совсем беззащитного! Во всяком случае, ему показалось, что их многовато.

Официанты сдержанно и словно бы машинально исполняли свои обязанности. У каждого из них была особая роль. Первый отобрал у студента шляпу, второй помог сбросить с плеч тяжелый, видавший виды плащ, третий повесил плащ на «рожки», четвертый же, самый из всех высокий, бесстрастный, с ледяным выражением лица и расчесанными на прямой пробор редеющими черными волосами, оцепенелый и величественный, словно какой-нибудь мажордом, изысканно протянул студенту тоненькую книжицу в кожаном с золотой надписью переплете — вполне можно было предположить, что в переплете этом заключена какая-нибудь инкунабула, некий древний манускрипт, единственный в мире экземпляр. Однако подобная книжица лежала на каждом столике. То было меню.

Корнел нерешительно, уже подозревая худое, сел и открыл роскошную книгу. На плотной бумаге он увидел наименование ресторана, год его основания — 1739-й, — красный герб, а под ним нескончаемый реестр блюд, безукоризненно отпечатанный на машинке. Корнел рассеянно листал меню, не в силах на нем сосредоточиться. Четыре официанта, не выказывая ни малейшего нетерпения, исполненные доверия и надежды, стояли вокруг него в свободной и, вместе с тем, напряженной позе — то была скорее излучавшая готовность поза бального кавалера. Нельзя отрицать — во всей этой сцене была определенная торжественность.