Избранное - [44]

— Темно как, — сказала она.

— Да, поздно уже. Скоро поезд придет.

— Прохладней стало.

— Да, дождик пошел.

Жена подняла жалюзи, открыла окно — проветрить. Неприятная сырость ворвалась в застоявшийся воздух. Заполоскали занавески.

Дождь лил вовсю.

Свистел ветер, гремели вывески. Струйки воды змеились по стеклам газовых фонарей. Зонтики влажными полушариями вздувались в руках прохожих, которые, гримасничая от напряжения, боролись с порывами ветра и в намокших брюках шлепали дальше по грязи. Пенистые потоки из водосточных труб сбегали в заросшие бурьяном канавы вдоль улицы Петефи. В сырой, полутемной мастерской Михая Вереша уже коптила керосиновая лампа.

Несколько минут оба наблюдали эту картину.

— Осень, — сказал Акош.

— Да, — отозвалась жена. — Совсем уже осень.

Они закрыли окно.

— Надень осеннее пальто, а то простудишься, — сказала жена. — И зонтик возьми.

— Поскорее ты не можешь? — поторопил ее Акош.

— Ты же видишь, я спешу.

Не так-то было просто привести все в надлежащий вид — пять комнат и коридор — после недельного беспорядка.

Оба толклись, суетились, но чем усердней старались, тем медленней получалось.

Время близилось к половине восьмого. Акош взял зонтик, раскрыл его в комнате — проверить, не заржавели ли шарниры, и надел свое старое бежевое демисезонное пальто. Очень просторное, оно еще больше подчеркивало его худобу.

Хотели уже трогаться, но Акош вдруг присел на корточки, заметив золотой у задней ножки гардероба. Поднял его, подал жене.

— Спрячь-ка.

А та, дойдя уже до улицы, повернула от калитки обратно.

— Подожди, вот это отнесу, — показала она сумочку из крокодиловой кожи. — Зачем мне с ней идти.

— Ладно, — кивнул Акош.

Ветер завывал, налетая, топорща пальто, пытаясь вырвать зонтик. Бесстыдно задувал он даже в рот, да так, что дыхание захватывало. И жену, поспешавшую сзади, чуть на воздух не приподымал. Боясь опоздать, они взяли извозчика.

Вокзал словно вымер. Нигде ни души.

Дождь припустил сильнее, мыл, отмывал пролетки от летней пыли. Несколько зеленых огней висело вдали, над уходящими в бесконечность путями. Отдававший сатанинским серным запахом дым носился в воздухе.

Вот и половина девятого минула; никакого звонка. Пакгаузы утонули в непроглядной тьме.

Только сбоку, на телеграфе, золотилось освещенное окошко. Там, в блаженной этой обители, куда не проникали ни сырость, ни ветер, в идиллическом уюте сидели над своими столами телеграфисты, разматывая, наподобие каких-то диковинных шелководов, длинные нити, которыми прочно опутан и связан весь мир. В багажном отделении на неструганых дощатых ящиках, испещренных дегтярными каракулями, вповалку лежали носильщики.

Вайкаи присели за покрытый скатертью столик на застекленной вокзальной веранде.

После девяти, скрипнув несмазанной дверью, из комнаты начальника станции вышел Геза Цифра. У него опять было ночное дежурство: наверно, замещал кого-то.

Второпях натянув красную повязку с крылатым колесом на рукав осеннего пальто, он поднес ко рту носовой платок, чтобы не дышать сыростью, и утер нос.

Был он очень бледен. Тоже, наверно, лег только на рассвете.

Профиль его в этой влажной мгле казался прямо-таки зловещим. У г-жи Вайкаи возникло совершенно определенное чувство, что этот человек способен на все: темные махинации, растрату, даже, пожалуй, на убийство. И какой больной вид, просто невозможно узнать. Старики переглянулись, опять молчаливо его хороня. Не позже марта, это уж непременно.

Геза поспешил к ним — рассеять вчерашнее недоразумение или хоть узнать на будущее, в чем дело, как себя держать.

— Сегодня приезжает? — гнусаво спросил он.

— Сегодня.

— Еще не скоро. — Он по привычке вытащил карманные часы. — Таркёйский опаздывает на два с половиной часа.

Сообщив это безразличным тоном, Геза удалился. Но стариков известие страшно взволновало.

— На два с половиной часа…

— Не случилось ли чего? — пошевелил губами Акош.

— Не думаю, — так же беззвучно ответила жена.

— Но почему он опаздывает?

— Он ничего не сказал, ты же слышал.

— Надо было спросить.

— Наверно.

— Я, пожалуй, телеграфирую.

— Но куда?

— Да, поезд ведь в пути.

Тем не менее Акош встал и вышел, позабыв зонтик. Сойдя на полотно, заковылял он по мокрому гравию, по лужам, ища под проливным дождем кого-нибудь, кто может дать разъяснение, успокоительный ответ. Но и носильщики уже заснули сном праведников, похрапывая на деревянных скамейках. У машинного зала он наткнулся на грязного, угрюмого истопника, который волочил какой-то железный прут и французский ключ. У него Акош и осведомился, почему опаздывает поезд.

— Придет. Обождите, — ответил рабочий.

— Скажите, а крушения не могло произойти?

— Этого мы не знаем.

Акош продолжал смотреть на чахоточного истопника.

— Туды вон, направо, пройдите.

Акош прошел «туды» — направо, потом «туды» — налево, даже «туды» — вбок, но не нашел никого. И Геза тоже зашел куда-то под крышу.

В первый этот осенний день все предпочитали сидеть по домам.

Одна г-жа Вайкаи виднелась на перроне.

Промокнув до нитки, вернулся он к ней.

— Узнал что-нибудь?

— Нет, ничего.

Снова примостился он у столика, то и дело глотая слюну. К горлу все выше подкатывала тошнота, сердце беспорядочно колотилось. Он боялся, что вот-вот лишится чувств, свалится со стула и умрет. Только теперь его начало отвратительно мутить с похмелья. Привалиться бы к железному столбу веранды или растянуться прямо на земле. Но он совладал с собой. Надо дождаться дочери.