Избранное - [39]

Вскочив с постели, она босиком, без шлепанцев подбежала к мужу — поддержать его под локоть.

— Садись.

— Не сяду.

— Ну ложись.

— Не лягу.

— Но как же тогда?

— Тут останусь, — привалясь к притолоке, бормотнул Акош.

Но все-таки сдвинулся с места и, подойдя к столу, вдруг изо всех сил хлопнул по нему ладонью.

— Тут останусь, — угрожающе, с детским упрямством повторил он. — Вот нарочно.

— Ну оставайся, — уступила жена.

— Спичку! — велел он.

Жена зажгла от ночника спичку, поднесла ему. Раскуривая прыгающую во рту сигару, Акош нечаянно дунул в пламя, оно взметнулось и опалило ему усы. Он стал отплевываться, вытолкнул изо рта окурок и ему тоже плюнул вслед.

На блестящем, натертом полу забелели плевки.

— Сигару! — потребовал он.

Жена отыскала сигарницу во внутреннем кармане его серого пиджака, вынула сигару. Акош откусил кончик, закурил.

Тут наконец удалось отобрать у него палку, снять с головы котелок. Но он все продолжал стоять.

— Ну, выпил лишнего, — желая его образумить, сказала жена, но, видя, что он оскорбился, поспешила смягчить выражение: — Повеселился немножко, — и улыбнулась примирительно вдребезги пьяному старику.

Тот непослушными руками принялся шарить в карманах брюк. Потом взял и вывернул оба кармана.

Золото, серебро, медяки со звоном посыпались оттуда и разбежались по полу, забившись под кресла, под кровать.

— Вот они, — вытаскивая новую горсть, гаркнул Акош, — денежки, вот. Вам принес.

И шваркнул их об пол.

Монеты испуганно дзинькнули.

Сама г-жа Вайкаи чуть не вскрикнула.

От всего этого беспорядка в чистенькой ее квартире какое-то дурное предчувствие шевельнулось у нее в душе, она сама не знала почему. Карточные выигрыши они с мужем считали делом нечистым и осуждали тех, кто играет всерьез, по большой.

Проводив взглядом монеты, которые раскатились по темным углам и затаились там, она спросила только:

— В карты играл?

Акош, таращась на нее, шагнул вперед — задиристо, неуступчиво, с намерением доказать: я не пьян. Добрался, пошатываясь, до ночного столика, но там потерял равновесие и ничком растянулся во весь рост на кровати с горящей сигарой во рту.

— Постель спалишь! — заахала мать. — Дом сожжешь!

— И пускай, — пробормотал Акош. — И прекрасно. И дом, по крайней мере, тоже тю-тю. И черт с ним, — добавил он печально, — все равно.

— Помолчи, сделай милость, — перебила жена, смахивая тлеющие крошки с подушки и перины.

Кое-как приподняв мужа, который опять сунул сигару в рот и принялся попыхивать, она подтолкнула его к столу и подставила кресло. В него он и плюхнулся.

— Неслыханно! — усадив его, сказала г-жа Вайкаи. — Что с тобой?

— Со мной? — спросил Акош и пожал плечами. — Что со мной?

— Да, с тобой?

— А то со мной, — начал он, стряхивая пепел с усов, — то со мной, — и низким решительным голосом докончил: — То, что я подлец.

— Ты?..

— Да, я, — кивнул он.

— Что ты только городишь, — запричитала жена, — это ты-то, такой добрый, такой славный…

— Замолчи! — рявкнул на нее старик. — Рот заткни. Да, подлец. Гнусный, мерзкий подлец. Вот я кто.

Охваченная внезапной жалостью, жена подошла к нему, хотела обнять.

— Отстань, — отпихнул ее Акош.

— Глупости какие, — сказала она, недоумевая. — Подлец! Почему это вдруг подлец?

— Потому, — ответил Акош, выплевывая на пол и эту сигару, едкий сок которой щипал ему язык. — Потому что, — повторил он устало.

Лишь сейчас у него по-настоящему закружилась голова. В душной этой комнате, хранившей еще вчерашнее тепло, его совсем развезло. Голова у него свесилась набок — похоже было, что он сейчас задремлет, но лицо все бледнело. Такая слабость изобразилась на нем, что жена обеспокоенно спросила:

— Чаю, может быть?

Он кивнул.

Как была, босиком, в рубашке, только вязаный платок накинув на плечи, жена выбежала в кухню, зажгла там спиртовку, загремела посудой: стала готовить чай.

Акош остался неподвижно сидеть в кресле. Только руками схватился за плюшевые подлокотники, потому что кресло стало подыматься и опускаться вместе с ним. Сначала невысоко, всего на вершок, потом выше и быстрее: на метр, на два, до потолка и обратно. Наконец завертелось. Было даже занятно: как карусель. Акош с интересом вглядывался в проносящиеся мимо кривые двери, пляшущее зеркало, которое вперевалку кружилось с остальной мебелью. Сознание то покидало его, то возвращалось.

В одно из таких мгновений он собрался с силами и поднялся, чтобы раздеться. Стащил с себя пиджак, брюки, сдернул галстук, который зацепился зажимом за пуговицу на рубашке. И стал их складывать с педантичной аккуратностью стариков, которые мелочам придают больше значения, чем вещам серьезным. Положил на столик часы, кольцо с печаткой, ключи, чтобы утром, как и все эти тридцать шесть лет супружества, взять и рассовать опять обратно по карманам.

Жена принесла чайник, чайную чашку и ром.

— На-ка, выпей, — сказала она Акошу, который сидел, уже раздетый, на постели. — Сразу полегчает.

Акош налил полную чашку рома, плеснул туда чаю, размешал. Жена, продрогшая в кухне, легла, чтобы согреться.

Старик отпил несколько глотков, больше не смог.

— Ложись теперь, — сказала жена.

Он бы и лег, не приди ему, как обычно, в голову, что надо осмотреть квартиру — поискать того вора, который никогда не находился. В одном белье потащился он в столовую.