Избранное - [134]
У Мальвины поклонников было больше, в том числе — первый любовник из местного театра, носивший цилиндр. Кристине же писал любовные стихи один студент-правовед.
Отца, кавалера Мартини, я видел лишь изредка: он вечно был в разъездах — по Венгрии и за границей, о цели которых мне никогда ничего узнать не удавалось. Заезжал он всего на несколько часов, а назавтра уже опять на лошадях спешил на станцию. Из путешествий своих возвращался он всегда очень усталым. Семья окружала его в такие дни чуть не молитвенным вниманием и любовью; для него спешно готовилось разное жаркое. А он с обрамленным пышными черными кудрями лицом стоял обычно посреди комнаты, лихорадочно блестя глазами. И, поцеловав жену в лоб, предлагал ей руку со словами:
— Терезия, идемте, дорогая, — и вел к столу.
Это обращение на вы мне очень нравилось.
Карой утверждал, что отец в эти свои наезды являлся домой прямо от короля. Но когда я спросил у самого кавалера Мартини, правда ли это, тот вместо ответа бросил на сына строгий взгляд.
— Помолчи, сынок, — сделал он ему внушение, и огромный рубин красными искрами вспыхнул в булавке у него на груди.
Отец ел, приносили вино, и моментально составлялось общество из новых и новых родственников, которых я еще не видал. Такие здесь всегда находились. Унылый дядя Кальман с сизо-багровым носом подсаживался к нему поближе и все о чем-то толковал тихонько, чтобы не слыхали остальные. А дядя Геза — тот, что писал романы Йокаи, — все позевывал.
По главной улице разъезжали они в собственном экипаже. Одевались сестры роскошно, и приезжим только о них и толковали в городишке. Везде они блистали: на проспекте среди гуляющих, на благотворительных базарах, в театральной ложе. И они же при свете бенгальских огней с крылышками за спиной появлялись перед любительским спектаклем в живой картине, изображавшей Веру, Надежду и Любовь. С каждым годом барышни Мартини становились все популярнее. Одни лишь их лица глядели с витрин фотографов. Снимались они в разнообразнейших видах: в дорожном платье с зонтиком под мышкой, в молитвенной позе с распущенными волосами, в мечтательной задумчивости на картонной скале и с морем позади, верхом и на качелях, в лодке и за роялем, с букетом цветов или хлыстом и сигаретой во рту, в крестьянских платочках, с серпами и снопом или в платье рококо, с длинными накладными локонами и пресыщенно-чувственной улыбкой на устах. Даже актрисы старались им подражать. А мужчины — те замирали при встрече, словно пораженные в самое сердце.
Вечерами молодые офицеры при их появлении на проспекте шпалерами выстраивались по обеим сторонам.
Влюблявшиеся в них представлялись друг другу и знакомились. Ибо любовь к девицам Мартини давно перестала быть явлением спорадическим. Она распространялась с быстротой эпидемического поветрия, и многие заражались ею прямо тут же, на улице, как чумой. Под окнами у Мартини каждую ночь раздавались серенады.
Разумеется, сестры были и законодательницами балов. Приходили они в одинаковых платьях, но с разной — синей, лиловой, розовой — отделкой. Камергер его королевско-кесарского величества безмолвно сидел подле Штефании. Он совсем исхудал, даже подурнел от своей роковой любви. Мальвина, закрыв глаза, кружилась в танцах без остановки, без передышки. А Кристине поклонники весь веер исписывали всевозможными безумными признаниями.
Как-то отец вернулся домой с чемоданами после многонедельного отсутствия.
Всего какие-нибудь пять минут спустя явились два незнакомца, пожелавшие немедленно переговорить с господином Мартини по важному делу.
Сначала их не хотели пускать, но, уступая настояниям, провели в кабинет.
Все думали, это секунданты.
Посетители очень вежливо представились господину Мартини. Это были детективы, имевшие предписание его задержать. Дело в том, что общество страхования жизни, чьим агентом он состоял, заявило, якобы Мартини, несмотря на неоднократные напоминания, до сих пор не возвратил нескольких сотен тысяч крон.
Кавалер с улыбкой выслушал детективов и, поскольку вращался в свете, привык к тонкому обхождению, вставил в глаз монокль и сказал, слегка грассируя:
— Это какое-то недоразумение. Я просто не понимаю.
Затворив дверь, он предложил детективам присесть, что они и сделали, и, достав из письменного стола коробку с гаванскими сигарами, поставил перед ними. Но сыщики к ним не притронулись. А он уже наполнял стаканчики коньяком и ликерами.
— Мой друг Эрне… — начал он, подразумевая полицмейстера, с которым был на ты.
Получасовые прения окончились тем, что кавалер сел в поджидавшую на улице коляску и с беспечным видом поехал в полицию, словно вздумав прокатиться. К тому времени и мать, переодевшись, побежала к губернатору. А через час Штефания сидела с заплаканными глазами у директора банка.
